Похититель перьев или Самая странная музейная кража

– После определенного срока, – думаю, примерно сотни лет, – строго говоря, все научные данные, которые из них можно было извлечь, уже получены. ДНК уже не используешь, потому что с ее помощью никак не помочь птицам и не продлить их жизнь. Они все равно вымирают и вымрут, если ситуация с дождевыми лесами не изменится.

Конечно, это звучало абсурдно, – недавно ученые извлекли ДНК бактерии возрастом четыреста девятнадцать лет из соляных отложений на старой шкуре буйвола из Мичиганской впадины, но я не стал его перебивать.

– А что касается этих измерений, – продолжил Эдвин, – Их уже сто лет назад провели.

Таким образом, он считал, что тушки представляли собой только историческую ценность.

– Я понимаю, что в музее их сохраняют, потому что если не хранить тушки птиц определенным образом, то через пятьдесят лет они развалятся от воздействия солнечных лучей и чего-то такого. Так что они просто, так сказать, лежат и собирают пыль. У меня не было с этим проблем, потому что я знал, что музеи так работают. Но мне и правда было обидно. Опять же, я не ученый, – признал он, – но мне кажется обидным, что они просто лежат там в ящиках в темноте, куда может забраться любой идиот с булыжником и забрать их.

Такая позиция была очень любопытной: казалось, он чуть ли не обвиняет Тринг. Я рассказал ему об отчаянии, которые Прам и хранители коллекции испытывали при мысли, что эти тушки могли хранить ответы на еще не заданные вопросы, однако Эдвина это не тронуло.

Он ответил, что чувствовал бы себя виноватым, если бы это было правдой.

– Однако, я бы сказал, – если вы до сих пор не совершили этого прорыва, когда вы собираетесь это делать? Ведь если говорить о сохранении видов, эмм… у нас разве не кончается потихоньку время? Понимаете? Не знаю, – усмехнулся он. – Мне кажется, вещи типа браконьерства наносят гораздо больший урон. Честно говоря, если бы музей просто бы выставил этих птиц на продажу, это привело бы к уменьшению спроса на пятьдесят красногрудых плодоедов. То есть, в природе бы их осталось на пятьдесят больше.

– Ничего себе, – сказал я, не сумев сохранить невозмутимость. – Вы пытаетесь сказать, что, забрав эти тушки из Тринга, вы спасли от уничтожения диких птиц?

– Это какая-то слишком вольная трактовка, хотел бы я, чтобы она была правдой, – улыбнулся он и продолжил, – может быть, в каком-то смысле это фактически верно.

Я бросил взгляд на Мари-Жози. Ее веки отяжелели, но она всеми силами пыталась быть начеку. Мне стало интересно, не заснул ли там Клаус, сидя в кресле в темном коридоре. Встретившись с Эдвином, я сразу понял, что телохранитель мне не понадобится, но не собирался прерывать разговор, чтобы отпустить того восвояси.

Эдвин терпеливо сидел в кресле, держа превосходную осанку. Конечно, меня раздражало такое эгоистичное понимание современных научных исследований, но я пришел сюда не для того, чтобы с ним спорить, – как минимум, не сейчас. Потихоньку я свернул в сторону полученного им наказания.

Если поиск недостающих птиц из Тринга и стал неожиданно делом всей моей жизни, так это только из-за ощущения отсутствия справедливости. Восемнадцать месяцев предварительной подготовки, как минимум десятки тысяч долларов прибыли, непоправимый ущерб, нанесенный коллекции Тринга и будущим научным исследованиям, – а в результате тот, кто это сделал, не провел ни дня за решеткой. За это следовало благодарить диагноз Барон-Коэна и бристольского грабителя могил с синдромом Аспергера.

В докладе, предоставленном на суд, Барон-Коэн для постановки диагноза использовал разработанный им самим тест по оценке синдрома Аспергера у взрослых. Тест, который по рекомендации адвоката прошел Эдвин, помогает найти симптомы вроде «нарушения зрительного контакта», «стереотипных, повторяющихся моторных движений» типа переплетения рук и неумения налаживать дружеские отношения с людьми. Вопросы теста должны выявить, существует ли у пациента «теория сознания», – способность различать убеждения, эмоции и желания других людей. Люди с синдромом Аспергера обычно испытывают затруднения в понимании социальных контекстов и чужих мыслей.

За все эти годы я беседовал со множеством знакомых Эдвина, которые считали, что его диагноз – полная чушь. До ареста, учась в Королевской академии, он три года встречался с девушкой. Ни в школе, ни в сообществе вязальщиков мушек у него не было недостатка в друзьях. Все, кто учил Эдвина в самом начале его увлечения, говорили о нем, как об обаятельном молодом человеке. Я всегда со здоровым уважением относился к заключению медицинских экспертов, но теперь, на четвертый час разговора с Эдвином, у меня начали появляться серьезные сомнения.