Белая фигура виднелась в черной арке кареты. Ослабевшая Анна старалась выйти. Глаза ее расширились от ужаса! В это время бур поднял голову, и Анна оцепенела, увидев его.
– Клаас! – пробормотала она. – Бур Клаас!
– Ваш покорнейший и почтительнейший слуга, сударыня! – сказал тот взволнованным голосом, который никак не вязался с его обычной грубостью. – Не бойтесь ничего. Разбойники, которые на вас напали, уже разбежались. К несчастью, я прибыл слишком поздно.
– Что вы сделали с моим отцом?
– Он здесь. Он ранен… Надеюсь, легко… Сейчас я им займусь. Мы, дикари, кое-что понимаем в этих делах…
Уничтоженная новым несчастьем, ошеломленная неожиданным появлением бура, Анна смотрела на него с содроганием. А этот гигант занялся раненым с деликатностью, плохо сочетавшейся с его торсом бизона.
– Бедный джентльмен очень плох, – сказал он, качая головой. – Пуля попала в грудь…
– Но он будет жить? О, скажите, что он будет жить!..
– Не знаю. Надеюсь.
Клаас сдержал слово. После томительных четырех часов езды шагом карета остановилась перед забором Пампин-крааля.
Вместо лая, каким бдительные сторожевые псы обычно встречают чужих, вместо разноголосого мычания и блеяния скота, вместо людских голосов и окриков, обыкновенно звучавших здесь и днем и ночью, наши путники нашли в краале гробовое молчание. Забор был местами развален, хижины разрушены или сгорели, всюду валялись обломки, которые еле освещала луна, – короче, все говорило, что на «станции» разыгралась катастрофа, какие, увы, слишком часто происходят в здешних местах.
У госпожи де Вильрож сердце сжалось при виде этой ужасной картины. Неужели ее отец так и умрет без помощи? Даже бур, который надеялся сменить здесь лошадей и в чьи расчеты вовсе не входило задерживаться, не скрывал уже своего беспокойства.
Крик радости вырвался у него, когда он увидел огромный фургон, вокруг которого спокойно лежало не меньше двенадцати быков. Покинутый крааль служил убежищем каким-то другим путникам, которые, пожалуй, смогут чем-нибудь помочь.
– Кто там? – с сильным малайским акцентом воскликнул человек, вооруженный копьем, – по-видимому, погонщик.
– Скажи своему хозяину, что раненый джентльмен и молодая дама нуждаются в немедленной помощи.
– У меня нет хозяина.
– Что же ты здесь делаешь?
– Я сопровождаю в Кейптаун хозяйку. Она возвращается с алмазных полей.
– Дубина! Какая мне разница – хозяин у тебя или хозяйка! Иди скажи хозяйке!
– Хорошо. Иду.
В доме на колесах загорелся свет, и на террасе у входа показался грациозный женский силуэт.
– Кто бы вы ни были, – обратилась к ней Анна слабым голосом, – не откажите в помощи человеку, который находится при смерти. Внемлите мольбе дочери, которая просит у вас сострадания к умирающему отцу.
– Пожалуйста, входите и располагайтесь, – просто ответила незнакомка.
Клаас, как ребенка, взял на руки несчастного миссионера, поднялся в фургон и положил раненого на циновку.
Выражение глубокого сострадания появилось на лице незнакомки при виде этого душераздирающего зрелища. Она протянула руку госпоже де Вильрож, которую душили рыдания, затем, тоже разрыдавшись, раскрыла ей объятия и прижала к груди.
– Увы, сударыня, – сказала она, – судьба, которая нас столкнула, вдвойне ужасна: вашего отца ранили разбойники, моего отца убили три недели назад в Нельсонс-Фонтейне, и почти у меня на глазах.
Услышав эти слова, Клаас вздрогнул и стал более внимательно разглядывать хозяйку фургона. Несмотря на всю свою наглость, мерзавец задрожал. Он попал в тот самый фургон, который недавно ограбил в Нельсонс-Фонтейне, и он вспомнил, в каком именно углу свалился заколотый им торговец.
– Да ведь это дочка того старика! – пробормотал он, но быстро овладел собой. – Какого черта она здесь делает? Вот так встреча!..
– Бедная вы моя! – сказала Анна, глубоко тронутая ее сочувствием. – И вы едете одна куда глаза глядят?
– Я возвращаюсь в Кейптаун. Я буду работать. Постараюсь зарабатывать себе на жизнь… Но вы…
Она хотела сказать: «Вы тоже скоро будете сиротой», – потому что, несмотря на оказанную помощь, мистер Смитсон все никак не приходил в себя. Он еле дышал, и губы его покрылись кровавой пеной, его широко раскрытые остекленевшие глаза ничего не видели, щеки запали. Он агонизировал.
Агония была недолгой, но мучительной. Затем наступила последняя судорога, умирающий положил руку себе на грудь, сделал попытку приподняться и упал мертвый.
Невозможно описать отчаяние молодой женщины: она считала, что муж ее тоже тяжело ранен, быть может, уже умер. Таким образом, вместе с лучшим из отцов она теряла и того, кого считала своей единственной опорой в жизни.