Поход на Бар-Хото

Я начертил схему крепостных укреплений и выработал план штурма, но претворять его в жизнь никто не собирался. Монголы верят, что суетливостью и спешкой можно оскорбить скрытую в природе вещей высшую силу, которая, если безоглядно на нее положиться, сама, без всякого их участия, способна разрешить все насущные проблемы.

Свободные от караулов цырики валялись в майханах, выползая на воздух только вечером, в священный час приема пищи, или ловили петлей тарбаганов, подстерегая их у нор с таким нечеловеческим терпением и такой отрешенностью от мира, словно это было для них разновидностью аскезы. Младшие офицеры вели себя точно так же, а старшие с важным видом объезжали крепость, якобы высматривая уязвимые места в ее обороне, после чего с чистой совестью дрыхли, дули хорзу, играли в маджонг. Наран-Батор ездил охотиться на дзеренов и звал меня с собой, но я отказывался.

Китайцы дожидались подкреплений из Шара-Сумэ, мы – снарядов из Урги. О том, чтобы штурмовать крепость без артиллерии, речи не заходило. Осадные лестницы начали растаскивать на дрова. Раз в несколько дней между нами и осажденными завязывались бестолковые и безрезультатные перестрелки, иногда какой-нибудь удалец, выкрикивая в адрес гаминов довольно невинные, на мой взгляд, оскорбления, проносился в седле под самой стеной, осыпаемый градом пуль и камней, но тем всё и заканчивалось. На вылазку гамины не решались, хотя, окажись на их месте кто-то другой, при неискоренимой у монголов беспечности нас можно было перерезать как кур прямо в лагере. Стойкие в обороне, китайцы легко теряют голову в бою без позиций, когда надо быстро приноравливаться к постоянно меняющейся обстановке.

Лагерь разбили напротив крепостных ворот, вне досягаемости прицельного ружейного выстрела. От крепости его отделял длинный бугор, где выставлялись сторожевые посты. В центре лагеря возвышался большой белый шатер Наран-Батора, вокруг него торчали связанные из двух-трех палок шесты с бунчуками и вымпелами.

Дамдин поселился в просторном майхане из алого шелка, который накануне похода прислал ему князь-отец вместе с полудесятком всадников из своего хошуна – они стали свитой сына. Соседний майхан, поменьше и попроще, занимал Зундуй-гелун. Военные советы проходили у Наран-Батора, но пульс бригадной жизни бился там, где обосновались эти двое. Перед их шатрами и, как правило, с их участием устраивались молебны, решались хозяйственные вопросы, разбирались жалобы, вершился суд и производились экзекуции.

Порку в современной армии я считал недопустимой, и Дамдин отнесся к моим резонам с пониманием таким искренним и глубоким, что, как ему, наверное, казалось, оно само по себе исчерпывало проблему, которая отныне считалась решенной раз и навсегда. В конце концов я махнул рукой и делал вид, будто ничего не замечаю, когда бригадные экзекуторы торжественно, как атрибут религиозного культа, проносили лакированный черный пенал с бамбуковой палкой внутри, имевшей бороздку для стока крови. Сам Дамдин при экзекуциях никогда не присутствовал, пенал находился в ведении его старшего друга.

Как-то днем, проходя по лагерю, я увидел Зундуй-гелуна сидящим возле колодца для лошадей старших офицеров. Это была квадратная яма, дно которой покрывал толстый слой песка, служившего фильтром для воды. Дважды в сутки здесь поили привилегированных лошадей, включая мою Грацию.

С утра вода в колодце была вычерпана и не успела скопиться заново, лишь несколько лужиц блестели среди мокрого песка. Зундуй-гелун свесил над ними босые ступни и, видимо, наслаждался идущей снизу прохладой. Говорить с ним у меня не было ни малейшего желания, на ходу я изменил курс в надежде остаться незамеченным, но он уже углядел меня и с улыбкой похлопал по земле ладонью, приглашая сесть рядом. Пренебречь его радушием было неловко.

Мальчиком-хуврэком[15] он из Эрдени-Дзу попал в тибетский монастырь Дре-Пунья, с годами достиг ученой степени гелуна, ставшей частью его имени, но в пылу богословского диспута, чьи правила допускают ритуальное рукоприкладство, с такой силой хватил оппонента по голове, что тот свалился замертво. При его могучем телосложении в это легко было поверить. Изгнанный из обители, Зундуй-гелун вернулся на родину, жил в разных хурэ[16], но нигде не прижился по причине, подозреваю, склочного характера. После революции в Монголии возник спрос на национальные кадры; как один из немногих теологов туземного происхождения, он вошел в ближний круг Богдо-гэгена, но и тут замешался в какую-то интригу и был отправлен руководить бригадными ламами, что для него означало крушение всех честолюбивых надежд, а теперь командовал дивизионом из своих соплеменников-дергетов.

Его обыкновение в любую погоду ходить босиком Цаганжапов считал чем-то вроде епитимьи, наложенной им на себя за совершенное в молодости убийство, хотя я не мог представить этого человека раскаивающимся в чем бы то ни было. Сейчас я решил наконец узнать его тайну, но мое робкое вопрошание повисло в воздухе.

– Сайн худгийн уус, – произнес он после затянувшегося на полминуты молчания.