Поход на Бар-Хото

От ворот отходила единственная улица, длиной не более сотни метров. Над ней висел слитный гул – всю ее заполняли сидевшие на корточках возле домов или бродившие по ней цырики со своими и трофейными ружьями, возбужденные, но без признаков недавнего безумия. Пьяные попадались редко. Многие держали в руках найденные в чьем-то буфете или на гарнизонном складе желтые палочки гороховой лапши и, как дети, грызли ее сырой. Возле лавок были выставлены караулы. По их малочисленности они не способны были бы совладать с ищущей поживы толпой, но никому не приходило в голову покуситься на доверенные им ценности. Старик-китаец опасливо прошмыгнул из одной фанзы в другую – никто его не тронул. Все-таки монголы удивительное племя! Те же дунгане на их месте перерезали бы кучу народа, погромили и разграбили всё что можно – а тут лишь два-три дома зияли пустыми дверными проемами.

Немногие счастливчики под завистливыми взглядами товарищей тащили в лагерь скромную добычу: отрез далембы, лампу, сапожный инструмент, медную посуду. Двое обозных с грохотом прокатили громадный котел, взятый не иначе как на солдатской кухне.

Гамины, похоже, сдались без сопротивления и не отстреливались из окон. За пределами небольшого пятачка у главных ворот трупов нет – значит, не было ни уличных схваток, ни резни. Пожаров не видно, запах дыма не носится в воздухе. Страшное напряжение, с которым я входил в ворота, отпустило, я сунул в кобуру вынутый по дороге револьвер и попробовал порадоваться тому, что наши усилия были не напрасны, мы победили, и вот я, капитан Солодовников, спокойно иду по поверженной твердыне, – но радости не испытал. Беспричинная сосущая тревога – вот единственное, что я чувствовал.

Откуда-то вынырнул Дамдин с укором:

– Ну наконец-то! А я вас ищу! Куда вы пропали?

– Не завтракал, решил перекусить, – оправдался я.

– Нашли время! – возмутился он. – Такой день бывает раз в жизни! Идемте, покажу дворец фудуцюня.

По пути то и дело приходилось останавливаться. Через каждые десять шагов к Дамдину подбегал какой-нибудь офицер или цырик, или он сам бросался к кому-то из встречных, желая разделить с ним счастье победы. Они обнимались, ликующе вопили и потрясали оружием, обратившись лицом в ту сторону, где, видимо, по их мнению, находился Пекин.

В промежутках он успел рассказать, что фудуцюнь и все чины гражданской администрации с семьями и охраной ночью бежали в горы. Покинуть крепость им удалось незаметно, предательство открылось незадолго до рассвета. Началась паника, в темноте часть гарнизона тоже разбежалась, но полковник Лян сумел навести порядок. Он принял на себя всю полноту власти, организовал оборону, а когда положение стало безнадежным, со всеми оставшимися при нем офицерами отступил в казарму – они забаррикадировались, чтобы им не помешали умереть достойно, простились друг с другом, легли на циновки и отравились цианидом. Покончить с собой не решился лишь один лейтенант. Прикинувшись мертвым, он лежал среди трупов, но был разоблачен.

– И что с ним сделали? – напрягся я.

– Ничего, – успокоил меня Дамдин. – Я же обещал вам, что ни насилий над жителями, ни расправ над пленными мы не допустим.

Дворец фудуцюня оказался невзрачным глинобитным строением в один этаж. От соседних домов он отличался лишь размерами, застекленными окнами и тем, что стоял в глубине просторного двора с засохшими цветниками. Состоятельные китайские коммерсанты в Урге имели жилища куда более роскошные.

Ворота стерегли двое дергетов с винтовками и перекрещенными на груди патронными лентами. Мы прошли между ними и вошли в дом. Обстановка была эклектическая: смесь Азии и мещанской Европы. Налево располагались жилые помещения, направо – приемные покои. Дверь в эту часть здания была закрыта, из-за нее доносились голоса. Дамдин сказал, что Зундуй-гелун совещается там с ламами. Завтра он вновь примет монашеские обеты и проведет молебен.

На левой половине остались следы поспешного бегства: пол усеян рваной бумагой, кусками веревок, валяется брошенная одежда. Миновали две комнаты, тесно, как в мебельном магазине, заставленные ажурными столиками, ширмами, пуфиками, скамеечками, и вступили в третью, с похожей на короб широкой низкой кроватью и каном[18] под ней. Покрывало скомкано, шелковые простыни смяты, как будто хозяева перед побегом занимались любовью, на стенах – галерея картинок с изображением совокупляющихся животных. Бараны, лошади, обезьяны, собаки, даже свиньи – все совершали половые акты, а одинокие представители дикой и домашней фауны имели возбужденные члены.

Дамдин молча ждал моей реакции. Он, ясное дело, для того меня сюда и привел, чтобы предъявить эту зоологическую порнографию как доказательство морального упадка наших врагов, но мне она была не внове. В Урге такого рода живопись продавалась в китайских лавках на Захадыре и ажиотажным спросом не пользовалась.

– Это правда, – кивнул Дамдин, когда я ему об этом напомнил. – Развратить нас им не удалось.