Поход на Бар-Хото

Ноги стали ватными и приросли к земле. Взгляд упал на Дамдина. Лицо его было таким, будто прекрасная нагая дакиня, к которой он, очарованный, протянул руки, повернулась к нему спиной, показывая кишечник со всем его содержимым, с пузырями газа и ленточными глистами.

Такова, в сущности, и война – с той лишь разницей, что вначале мы видим ее со спины, с парадами и развернутыми знаменами, а потом она оборачивается к нам оскаленным ртом трупа.

Не в силах пошевелиться, я смотрел, как древко хоругви Зундуй-гелуна медленно наклонилось, полотнище с черным знаком суувастик почти коснулось земли. Двое дергетов, взявшись за края, растянули его так, что оно стало тугим и гладким.

При всём ужасе происходящего я не потерял рассудка – и сознавал, что присутствую при древнем обряде освящения знамен. Он широко практиковался при Чингисхане и несколько столетий после него. Абатай-хан запретил его как несовместимый с учением о восьмичленном пути и четырех благородных истинах, но война за независимость вернула ему право на жизнь. Иногда до Урги доходил слух, что где-то на периферии командир какого-нибудь полубандитского отряда совершил эту варварскую процедуру.

Зундуй-гелун положил сердце в подставленную ему большую бронзовую чашу, окунул в нее кисточку для письма и кровью, как тушью, вывел на хоругви какой-то магический, видимо, знак наподобие лежащего вверх рогами полумесяца среди языков огня или запутавшейся в камышах лодки.

Труп лейтенанта за ноги потащили на задний двор. Освященная его кровью хоругвь взмыла в небо, на смену ей поплыло вниз древко другого знамени, но выпрямилось оно уже у меня за спиной.

31

За воротами меня нагнал Цаганжапов.

– Смотрите! – указал он.

Я оглянулся. В том месте, где находился храм Конфуция, поднимались клубы дыма.

Мы побежали обратно в крепость. Навстречу большими группами выходили цырики. Отдельно шли бригадные ламы, в том числе хуврэк и гадатель. Я спросил одного офицера, почему они возвращаются в лагерь. Он не ответил, но скоро мне и самому это стало понятно: протолкавшись сквозь собравшуюся перед входом в храм другую часть бригады, менее чувствительную или более склонную доверять начальству, я увидел, что стены обложены копнами сухого хармыка вперемешку с аргалом[20], колонны фасада стоят в огненных гнездах. Рядом суетились дергеты с факелами. Ударивший в ноздри сладковатый дух керосина говорил, что это не импровизация – дело готовилось заранее. Пока что огонь пожирал только траву, навоз и цоколи колоннады, но его треск не мог заглушить доносившиеся из храма вопли пленных – они уже поняли, что́ их ждет.

Мне тоже стало не хватать воздуха. Я вырвал у одного из дергетов факел и принялся топтать ползущий по черной от керосина земле язык пламени. Сзади кто-то положил мне руку на плечо. В бешенстве я сбросил ее и обернулся. Это был Зундуй-гелун.

– Отдай, – спокойно сказал он.

Мериться с ним физической силой не имело смысла. Он без труда разжал мне пальцы, отнял факел. От ярости и беспомощности нужные монгольские слова исчезли из памяти, я заорал на него по-русски, матерно, как фельдфебель на новобранца:

– Ты что делаешь, мерзавец? Я тебя арестую и отправлю в Ургу! Пойдешь под суд!.. Переведи, – велел я Цаганжапову. Тот, однако, и не подумал исполнять мой приказ.

Зундуй-гелун не мог не догадаться, что я ему угрожаю, но не изменился в лице. Значение произнесенных им нескольких коротких фраз до меня не дошло, или я их не расслышал из-за бухавшего в ушах сердца.

– Вы, русские, что? Камыш! Подожгу – и вас не останется здесь, как не будет и китайцев, – перевел Цаганжапов.

Обычная осторожность меня оставила. Я потянулся к кобуре, но Цаганжапов схватил меня за правую руку, а один из людей Зундуй-гелуна – за левую. Второй завладел моим револьвером, выщелкнул на ладонь все патроны из обоймы, вставил ее обратно и бросил выпотрошенный револьвер мне под ноги. Я не стал его подбирать, а Цаганжапов поднял и сунул себе в карман.

– Идемте, господин капитан! Идемте отсюда, – шептал он, пытаясь увести меня прочь.

Подбежал мой Зоригто. Он успел сообразить, кого надо умолять о спасении ушедших в Бар-Хото отца и братьев, и упал на четвереньки перед Зундуй-гелуном, подполз к нему, ткнулся лбом в его босые ступни, повторяя: «Нойон! Нойон!». Тот отпихнул его ногой; он кинулся к дверям, прикладом стал сбивать с них замок. Его оттащили, он вырвался, наставил на поджигателей винтовку – и, уронив ее, осел под грохнувшим откуда-то сбоку выстрелом.

Хармык прогорел, занялась облитая керосином обшивка из досок. Но я, как многие интеллигенты в подобной ситуации, еще позволял себе думать, что такого просто не может быть, и вот-вот недоразумение разрешится, к моему и всеобщему удовлетворению.

Двери затряслись от ударов. В них ритмично били изнутри чем-то тяжелым, скамьей, может быть, орудуя ею как тараном. Запрыгал стягивавший дверные кольца замок. Пулеметная очередь пресекла эти попытки. Брызнула щепа, внутри кто-то страшно закричал.