Поход на Бар-Хото

В штабе войск нашего экспедиционного корпуса в Монголии никого не было, кроме дежурного офицера. Он дал мне бумагу и самопишущее перо, и я написал подробную докладную записку инспектору штаба Восточно-Сибирского округа, который являлся моим непосредственным начальником. На это ушло два часа. В начале шестого я вернулся к себе на квартиру и обнаружил переданную через Бурштейна и засунутую кем-то из его прислуги мне под дверь телефонограмму от Гиршовича: он просил заглянуть к нему, когда у меня появится свободное время. Тут же, не заходя домой, я отправился к хорошо известному мне дому на южной оконечности Консульского поселка, возле русского кладбища. Гиршович занимал одну его половину, во второй помещалась типография.

Он сам вышел на звонок и провел меня в жилые комнаты, по-холостяцки неуютные. Запах типографской краски чувствовался и здесь.

При еврейском отце и монгольской матери, чью внешность он унаследовал, настоящие евреи типа Бурштейна не признавали его своим, а для европеизированных он был чересчур азиат. Монголы тоже относились к нему с недоверием, и только русские, с нашим безразличием к особенностям физиономии и составу крови, охотно принимали его в свой круг, но это не помогло ему найти в нем подругу жизни. Интеллигентных русских женщин в Урге можно было сосчитать по пальцам, и все были замужем, а неинтеллигентными он не интересовался.

Столовая по совместительству служила и кабинетом: в углу – письменный стол, в центре – обеденный. У стены громоздились наборные кассы с литерами, подоконники были завалены корректурами, старыми номерами «Русского колониста», «Восточной окраины», «Верхнеудинского вестника». Книжный шкаф вмещал сотен пять томов, но судить по ним об умственных интересах хозяина было невозможно из-за множества расставленных за стеклом и заслонявших корешки фотографий. Ламы, князья, китайские торговцы на Захадыре, рогатые монгольские красавицы, борцы и стрелки из лука на празднике Надом, олени в зверинце Богдо-гэгена и давно умерший слон, подаренный хутухте каким-то купцом из Красноярска, промелькнули передо мной, пока мы шли к застеленному грязноватой скатертью обеденному столу. Гиршович увлекался фотографированием и снимал всё подряд своим цейсовским портативным аппаратом, которым очень гордился.

Садясь за стол, я отметил стоявшую на нем бронзовую фигурку бодхисатвы Маньчжушри, покровителя просвещения с поднятым мечом. Вроде бы меч в его руке был совершенно неуместен, но я знал, что он рассекает им мрак невежества и заблуждений.

– Вы, конечно, хотите знать, по какому делу вы мне понадобились, – начал Гиршович, усаживаясь напротив меня и сгребая вбок лежавшие на столе папки с бумагами, – но никакого дела нет, есть небольшая просьба. Я ведь не отказался от идеи написать репортаж для «North China Gerald», и буду вам очень признателен, если вы дадите мне возможность увидеть штурм Бар-Хото вашими глазами.

– С вас часть гонорара, – сказал я.

Он вежливо посмеялся моей шутке, послал слугу за чаем, вооружился карандашом, и минут через сорок, на пятой чашке, прервавшись, чтобы отлить предыдущие четыре, я закончил пересказ составленной мною в штабе докладной записки.

Разночтений было немного. Стоит хоть раз что-то изложить на бумаге – как всё, не вошедшее в этот текст, испаряется из памяти, и потом, как попугай, всегда повторяешь одно это. Наша жизнь – то, что мы о ней написали. Всё остальное – мираж, майя.

– Спасибо, – поблагодарил меня Гиршович. – Часть бригады уже прибыла в Ургу, и один офицер рассказал мне вроде бы то же самое, но глаз монгола и глаз европейца – разные оптические инструменты. Многое я увидел по-другому. А теперь моя очередь… Вам сообщили, что произошло в Бар-Хото после вашего бегства?..

Я покачал головой; тогда он напомнил мне, что от Бар-Хото до Кобдо в два раза ближе, чем до Урги, а в Кобдо стоит сотня казаков Верхнеудинского полка под командой есаула Комаровского. Оказывается, Наран-Батор был с ним знаком, и дней за десять до штурма послал к нему гонца с письмом.

– Наран-Батор был неграмотен, – перебил я.

– Почему «был»? – удивился Гиршович. – Он, слава богу, живехонек; а письмо было устное…

Гонец передал Комаровскому, что Дамдин и Зундуй-гелун захватили власть в бригаде, высказывают не только антикитайские, но и антирусские настроения, и готовят мятеж. Комаровский решил их арестовать и со своей сотней выступил к Бар-Хото. По пути к нему присоединился бежавший из лагеря Наран-Батор, но они прибыли на место после того, как крепость пала. Дамдин был мертв, а Зундуй-гелуна взяли под стражу. Никто за него не вступился, кроме дербетов, да и те сложили оружие после короткой перестрелки. Наран-Батор на правах губернатора новой провинции въехал во дворец фудуцюня и первым делом обложил торгоутов налогом, чтобы возместить казне и себе самому расходы на их освобождение.

– А китайцы из Шара-Сумэ? – спросил я.