Поход на Бар-Хото

Он, если я правильно понял, состоял в том, что Чжамсаран как бог войны должен стоять выше и почитаться больше, чем якобы кроткие и милосердные, а на самом деле расслабленные и бессильные будды и бодхисатвы. Их миролюбие, их сострадание ко всему живому проистекают из тщеславия стариков, желающих видеть в них свое подобие, а Чжамсаран – это просто сила и власть, ничего более. Поклоняясь ему в его, Зундуй-гелуна, лице, монголы отвергают ложные добродетели, навязанные им чужеземцами, чтобы держать их в покорности, и возвращаются к первоосновам жизни. Китайцы, даже русские скоро ослабеют под гнетом старческих сказок о добрых божествах, карающих человека за стремление следовать его изначальной природе, тогда монголы вернут себе былое величие. А величие для них и есть счастье.

Потом я не мог отделаться от чувства, что где-то всё это читал или слышал, но так и не вспомнил, где именно. А спустя три года, в Петрограде, долечиваясь после ранения, перечитывал «Волю к власти» Ницше – и наткнулся на нечто очень похожее, только вместо Чжамсарана здесь фигурировали витальные эллинские боги, вместо будд и бодхисатв – христианские святые.

Зундуй-гелун не читал Ницше и вряд ли слыхал о нем от Дамдина, но что-то такое носилось тогда в воздухе от Германии до Монголии – вернее, копилось, как электричество, в стоявших над миром тучах и вот-вот должно было разрядиться молнией.

35

Утром 30 сентября я доехал на товарном до Улан-Удэ и первым делом отметил в вокзальной милиции выданное мне Шибаевым разрешение. От вокзала до Республиканской библиотеки четверть часа ходьбы, я взял там в абонементе совершенно ненужную мне книгу Коробкова «Обязанности и права бухгалтера и учет советского хозяйства», которую законспектировал два года назад, по приезде в Березовку, а оттуда по Рабочей, бывшей Ново-Спасской, дошел до красивого трехэтажного здания с исчезающими следами прошлогоднего ремонта. Когда-то оно принадлежало моему ургинскому соседу Бурштейну, после революции в нем обитали разные советские конторы, а год назад разместился Бурят-Монгольский педагогический институт.

Цаганжапов ждал меня у входа. На нем был доставшийся, видимо, от сына, слишком для него просторный, обвисающий на плечах пиджак с поддетым снизу бумазейным свитером и каким-то значком на лацкане, в руке – лыжная палка. Он усох, побурел лицом, стал ниже ростом, но я узнал его сразу, как и он меня. Мы обнялись и после бессловесных восклицаний, чей смысл – изумление перед могуществом судьбы, подарившей нам эту счастливую встречу почти за гранью возможного, поднялись на крыльцо, продолжая похлопывать друг друга по спине. Я обратил внимание, что Цаганжапов припадает на одну ногу. Палка служила ему тростью.

– Возле Гусиного озера гнались за Унгерном, упал с лошади, – объяснил он свою хромоту.

Вошли в пустынный вестибюль. Раздевалка за проволочным вольером, бачок для питьевой воды с прикованной к нему цепью кружкой, бюст Ленина. Со второго этажа неслись звуки баяна. Цаганжапов сказал, что воскресенье – день культурных мероприятий, лекция Адамского входит в их число. До нее оставался час с небольшим.

В буфете продавали чай и бутерброды двух видов: с селедкой и конской колбасой. От нее шел такой дух, что слышно было в коридоре. Я выбрал селедку, Цаганжапов – колбасу. Раньше буряты и монголы не ели рыбу, но за последние годы распались в прах и не такие устои. Две дочери бурятского народа трескали эту селедку за милую душу, и Цаганжапов, хотя остался верен заветам предков, поглядел на них без осуждения.

Он заплатил за нас обоих, и сам выбрал стол, отвергнув мой выбор. Время, когда он смотрел на меня снизу вверх, ушло безвозвратно. О том же говорило его обращенное ко мне «ты».

– У нас дешевле, чем в заводских столовых, – похвалился он, прихлебывая из стакана чай цвета прелой соломы, который буфетчица разливала черпаком из кастрюли. – На студентов советская власть денег не жалеет, лишь бы учились.

Разговор тек вяло, цеплялся за его детей и внуков и отсутствие таковых у меня, за небывало теплую для конца сентября погоду, за багрово-золотой значок в честь какой-то годовщины, которым Цаганжапова наградили как участника боев с Унгерном. Я слушал, поддакивал, но всё время помнил, что он должен сообщить мне что-то важное, – и за полчаса до лекции спросил об этом прямо.

Цаганжапов смял в кулаке и бросил в угол, в стоявшее там мусорное ведро, промасленную бумагу от бутербродов – не попал, но и не подумал исправить промах; налег грудью на стол, дохнул на меня колбасной вонью. Я увидел его приблизившееся морщинистое лицо и с обреченностью человека, принявшего ошибочное решение, но уже не могущего дать задний ход, подумал, что, может быть, мне лучше не знать того, о чем он намерен поставить меня в известность. Его левая рука сжалась в кулак, пальцы правой забарабанили по столу. Казалось, перед началом разговора он накачивает себя враждебностью ко мне.