Поход на Бар-Хото

– Кое-что слышал, – предпочел он не распространяться о том, что конкретно ему известно, и перешел к тордоутам, тоже, как оказалось, покинувшим эти места. – Торговать не с кем, часть родов откочевала в Шара-Сумэ, другая – в Кобдоский округ. Был цветущий край, а сейчас – ничего и никого. Пустыня… Причина еще и в том, что в последние десятилетия климат в этих краях стал более засушливый, – добавил Адамский, спохватившись, видимо, что наболтал лишнего незнакомому человеку.

Я простился и пошел к выходу, но он окликнул меня:

– Минуточку… В Улан-Баторе я познакомился с одним бывшим ламой из вашей бригады. По его словам, Зундуй-гелун страдал онихомикозом… Ну, грибком на ногтях. Чтобы избавиться от него, какой-то эмчин[23] посоветовал ему ходить без обуви.

Я не сумел сдержать саркастической улыбки, и Адамский прекрасно меня понял.

– Да, – тоже улыбнулся он, но без иронии, скорее печально. – У Чехова в «Записных книжках» сказано: нет ничего, что история бы не освящала.

С трудом я извлек из памяти полное, многоступенчатое имя Дамдина. На мой вопрос, знакомо ли оно ему, Адамский покачал головой и рассеянно поглядел в потолок, показывая, что теперь наш разговор точно окончен.

На вокзале я выпил в буфете сто граммов водки, а в Березовке, отметив на станции выданное мне Шибаевым разрешение, завернул в магазин и впервые с прошлой осени взял бутылку.

Полночь застала меня сидящим на земле возле слабо белеющего в лунном свете памятника красноармейцам-интернационалистам. Пустая бутылка валялась рядом. Полустертые мадьярские фамилии на обелиске скрывала тьма, но они попадались мне на глаза каждый день по дороге на работу и с работы, за два года я выучил их и мог воспроизвести с первой до последней и в обратном порядке. В Березовке я, наверное, единственный держал их в памяти, поэтому лицо мое было в слезах. Я плакал о том, что скоро зима, что старость на пороге, что в нашем пустеющем и остывающем мире никто ничего не помнит, и, когда эти фамилии окончательно сотрутся, а меня не будет в живых, они канут в Лету вместе со мной.

37

По субботам Ия приходит ко мне после работы – и уходит так, чтобы к девяти быть в общежитии, но на этот раз пришла в начале девятого. Я ее уже не ждал. Сняла телогрейку, причесалась перед осколком зеркала и молча обняла меня, увлекая к кровати.

– Не надо, Ия. Тебе скоро уходить, – попробовал я отстраниться, но быстро сдался.

В комнате было холодно. Углем я стараюсь не топить, чтобы не разводить грязь, а дрова приходится экономить. Когда всё кончилось, я не стал накидывать на нас отброшенное в ноги одеяло – не то пригреется, ей тогда сложнее будет встать, одеться и уйти, – но она сама укрыла им меня и себя. Спокойно улеглась рядом, попросила папиросу.

– Тебе пора, – напомнил я ей. – Опоздаешь.

Ноль внимания.

– Что с тобой? – забеспокоился я.

– Ничего, – сказала она со странным в этой ситуации спокойствием, которое меня и встревожило. – Я знаю, курить в постели после любви – пошлость, но мы с тобой всегда это делаем. Давай не будем нарушать традицию.

Я нашарил на подоконнике пачку «Первомайских» и крышку от консервной банки вместо пепельницы. Затянувшись пару раз, Ия выпростала из-под одеяла голую ногу и с преувеличенным вниманием принялась разглядывать пальцы на ней. Она, разумеется, ждала, когда я спрошу, что ее там так заинтересовало, и я не стал обманывать ее ожиданий.

– Девочкой мне казалось, что ноготь большого пальца у меня на правой ноге похож на мою учительницу музыки, – объяснила Ия. – Я этого стыдилась ужасно. Думала: какая же я гадина, что так думаю про милую, чудную Елизавету Карловну, – но ничего не могла с собой поделать… Помнишь, летом этот ноготь у меня был черный?

Еще бы я не помнил! Хотела накалить утюг – и уронила его на ногу. Хорошо, холодный.

– А на другой день, – договорила она, – получаю письмо от мамы. Пишет, у Елизаветы Карловны – инсульт.

– У тебя чернота сошла, нормальный ноготь. Может, и она уже поправилась, – принял я ее логику. – Напиши маме, спроси.

– Сама скоро узнаю, – сказала Ия.

Я вопросительно взглянул на нее.

– Тебе интересно, чего это я сегодня такая храбрая? Почему разлеглась тут у тебя как барыня, не вскакиваю, не бегу как угорелая? – невпопад ответила она на вопрос, который я ей не задавал. – Потому что плевать я хотела на нашу комендантшу. Захочу – приду в девять часов, захочу – не приду, мое дело.

– Говори толком, что случилось, – попросил я.

– Мне разрешено вернуться в Ленинград, – проинформировала меня Ия. – Муж хлопотал, хлопотал – и выхлопотал. Позавчера Шибаев вызвал меня к себе и показал эту бумагу. Я расписалась, что ее прочла.

– Прекрасно, – оценил я ее новость. – Вернешься к мужу.

– Муж… Объелся груш. – Она прижалась ко мне, взяла за руку. – Хочешь, я никуда не поеду? Останусь здесь, с тобой? Одно твое слово, и я останусь.

– Ты сама не веришь тому, о чем говоришь, – сказал я.

– Честное слово! – поклялась она и перекрестилась для убедительности.

– Это ты сейчас так говоришь, а потом пожалеешь, и я же буду у тебя виноват. Возненавидишь меня – и всё равно уедешь. Лучше уезжай сейчас.