Поход на Москву

Подошли разъезды 5-го кавалерийского корпуса, а мой отряд с бригадой Оленича выступил на станцию Комаричи, где уже стояли красные тылы. Петли, мертвые петли, все то же метание по треугольнику Дмитриев — Комаричи — Севск.

На вторые сутки марша, глубокой ночью, мы прорвали фронт красных и пошли по их тылам. На наш 2-й полк, у моста под селом Литижь, как раз наступали большевики. Мы вышли им в тыл. Артиллерия второго полка приняла нас за красных, открыла по колонне огонь. Только потому, что никто в колонне под огнем не разбежался, артиллеристы поняли, что бьют по дроздам. Атакой с тыла мы захватили все пушки большевиков и, в который раз, снова взяли Комаричи. Там мы точно бы легли, замерли. Наши люди были дурно одеты, терпели от ранних холодов. Уже ходили метели с мокрым снегом. Был самый конец октября 1919 года.

В оцепенении прошло три дня. Мы точно ждали чего-то в Комаричах. Как будто мы ждали, куда шатнет темную Россию, с ее ветрами и гулкими вьюгами. Движение исторического маятника, если так можно сказать, в те дни еще колебалось. Маятник колебался туда и сюда, то к нам, то к ним. В конце октября 1919 года он ушел от нас, качнулся против.

В холодный тихий день бывают такие первые дни русской зимы, когда серый туман стоит и не тронется и серое небо и серая земля кажутся опустошенными, замершими навсегда. Мы узнали, что Севск снова отбит красными, что они сильно наступают на Дмитриев.

Курск был оставлен. На Курском направлении, правее нас, разгорались упорные бои. Только что сформированный генералом Манштейном 3-й Дроздовский полк занял на правом фланге дивизии фронт в соседстве с корниловцами. В первом же бою полк был разгромлен.

Молодым дроздовцам не дали оглядеться в огне. Залитые кровью лохмотья полка пришлось свести в шесть рот.

Красные наступали громадными силами. Третий Дроздовский полк и самурцы отходили под их напором. В день отхода красные повели на Комаричи сильную атаку. В памяти о том дне у меня гул студеного ветра навсегда смешался с гулом боя. Контратакой Первый полк задержал красных, а ночью мы отступили.

В ту же ночь ударили морозы. Все побелело. Наш отход начался.

Д. Пронин {222} Записки дроздовца-артиллериста {223}

С грохотом орудий и шумом боев идут на север добровольческие полки. «Сегодня я отдал приказ наступать на Москву!» — говорит войскам после молебна на Николаевской площади в Харькове генерал Антон Иванович Деникин. Нет той силы, кажется, которая могла бы остановить этот порыв вперед. Вперед к освобождению Родины от красной неволи.

Взвод батареи придан 3-му Корниловскому полку. Что ни полк, то свои обычаи. Не нравятся эти обычаи Дроздовской батарее, привыкла, срослась, сжилась со своей Дроздовской пехотой.

К ночи заняли село Белозерки, или Копани, или Новоселки, столько их было, Большие, Малые, Верхние, что и в памяти не удержишь. Одним словом, российские солдаты заняли какое-то российское село для освобождения от интернациональных поработителей России, которые гнали против них тех же российских людей.

«У каждого барона своя фантазия». Командир Корниловского батальона не был бароном, но все же у него была своя фантазия. А заключалась она в следующем: на ночь в заставу, в направлении, откуда ожидался противник, поставить 45-линейную гаубицу при одном номере и одном пехотинце. Орудие поставили в лощине на дороге. Было приказано сделать выстрел, как только покажутся красные, и это должно было послужить сигналом тревоги для всей заставы, расположившейся в хатах, в двухстах шагах сзади в селе. Одним словом, гаубица в секрете. Командир артиллерийского взвода был искренне возмущен, но начальником боевого участка был командир батальона, и не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Ночь спустилась тихая. Была неполная луна, при неясном свете которой ярко очерчивалась только верхняя часть дороги, гребень. Шагах в тридцати перед орудием, в глубине лощины, журчал обросший ольшиной ручеек, через который на дороге был перекинут бревенчатый мостик.

Компаньоном артиллериста, дежурившего при заряженном орудии, оказался весьма нервный вольноопределяющийся 3-го Корниловского полка, с эмблемами на черной гимнастерке и пехотной винтовкой с примкнутым штыком. Оба уселись на лафете орудия, откуда в колеблющемся лунном свете отчетливо обрисовывался гребень оврага. Сами же они вместе с орудием совершенно тонули в темноте и не могли быть видны никому, кто начал бы спускаться в долину.

В секрете не полагается ни курить, ни разговаривать, а надо смотреть в оба. Поэтому две пары зорких глаз внимательно обозревали гребень холма.

Прошло около часу. В селе где-то изредка тявкнет спросонья собака, как будто для того, чтобы лишний раз подчеркнуть спокойное молчание ночи. Даже сверчки, казалось, устав, прекратили свой вечерний концерт.

Вдруг на фоне неба на дороге ясно обрисовались фигуры двух людей.

— Видите? — прошептал вольноопределяющийся артиллеристу. — Дергайте за шнур!