Поход на Москву

— Да что вы, с ума сошли, их же двое, по двоим 48-линейной бомбой, — также шепотом, но возмущенно ответил артиллерист.

— Ведь это красные, дальше может быть больше!

— Оставайтесь здесь около орудия и, если нужно, дергайте за шнур, а с этими двумя я постараюсь покончить сам, иду вперед.

С этими словами артиллерист вынул из кобуры свой унтер-офицерский наган, взвел курок и направился к ольховым кустам и мостику. Его уверенность успокоила вольноопределяющегося.

Две фигуры продолжали некоторое время дальше стоять на вершине дороги. Все внизу было в тени, им не видно было ни орудие, ни движение людей. Потом они начали спускаться к мостику. Глаза артиллериста привыкли к темноте, и он следил за приближавшимися. Теперь он различал за плечами идущих винтовки. В случае столкновения перевес был всегда за винтовками, но на стороне добровольца была внезапность. До людей оставалось шагов десять. Может быть, пока у них винтовки за плечами, а у него револьвер на взводе, надо использовать преимущество неожиданности? Но, повинуясь внутреннему голосу, он не сделал этого. Подождал, когда они подошли еще ближе. Подняв револьвер, приглушенно, может быть, такой отзвук был в овраге, он остановил их со словами:

— Стой! Кто идет?

— Свои!

— Кто свои?

— Свои, товарищи, 116-го советского стрелкового! А вы какой части?

— Третьего Корниловского Ударного! — услышал он за спиной крик пехотинца.

— Бросай винтовки! — окриком прервал он его.

С металлическим лязгом, стукаясь одна о другую, почти к его ногам упали две винтовки.

— Ну, идем!

— Мы мобилизованные. Нас послали в связь, думали, что здесь наши.

— Не бойсь, земляки, идем! Ничего вам не будет!

И артиллерист спрятал в кобуру свой револьвер. Вольноопределяющийся забрал пленных и повел их к командиру заставы. Артиллерист вернулся к ручейку, взял обе винтовки и, принеся их, положил около лафета. Опять безмолвие ночи охватило овраг. Сидя на лафете, он пристально всматривался в гребень холма.

Богодухов

Сегодня получено приказание грузиться в эшелон. Генерал Деникин в речи, произнесенной после молебна на харьковской Николаевской площади, сказал: «Мною отдан приказ наступления на Москву». А мы и так уже задержались. Почти две недели стоим в Харькове. Пополнились новыми добровольцами. Это особенно важно для пехоты, она понесла потери в стремительном весеннем наступлении 19-го года. Сейчас полк доведен до такого состава, какого, кажется, еще никогда не было. Почистились, приоделись. Пехота наша вся в Дроздовских малиновых фуражках.

Хорошо в Харькове. Я, с разрешения начальства, почти не жил на батарее это время. Являлся на занятия и дежурства, а все время дома. Трудно наговориться. Пришлось и знакомым пересказывать бесчисленные эпизоды нашей боевой страды.

Только одно плохо. Говоришь и не замечаешь, как вставляешь в рассказ «французские» слова, особенно когда повествуешь о боях. Видишь только изумленно покрасневшие физиономии своих слушательниц. Дал себе слово не рассказывать о боях в женском обществе. Надо взять себя в руки и следить за своей «словесностью», а то нет да сорвется «с нарезов» какое-нибудь «словечко».

Надя, курсистка первого курса Бестужевских курсов, несмотря на всю ее дружбу со мной, сказала:

— Митя, а общество лошадей все же положило на вас свой отпечаток.

Было совестно и неприятно.

Теперь я опять на батарее. Странно, как ни хорошо было дома, как ни приветливы были знакомые и друзья, но только здесь, около боевых товарищей, чувствуешь себя на месте. Нежность Нади при прощании растрогала, но в голове крутится мотив довольно глупой песенки, которую напевали на батарее:

Милые девушки, нужно подождать,
Нам нельзя любить сейчас,
Надо воевать.

Казалось, что не только люди, но и кони встречали тебя с радостью. Конь Мишка ходит теперь в телефонной двуколке, а был еще моим «заводным». Когда я разговаривал с наводчиком второго орудия, стоя около коновязи, Мишка аккуратно стянул с меня фуражку своими нежными губами.

— Видишь, Мишка тебя не забыл и хочет, чтобы ты с ним поздоровался, — пошутил доброволец Браун.

У этого коня есть одна странная привычка. В походе он идет обыкновенно за нашим орудийным ящиком. И если ездовой не заметит, а идем по песчаной, сухой проселочной дороге, то конь положит свою верхнюю губу на колесо ящика, очевидно получая от этого какое-то удовольствие.

Эшелон двинулся. Куда нас везут? Станция Дергачи — значит, на север. Но кто-то уже сказал, что идем под Богодухов. Там якутцам, отряду полковника Главче и еще каким-то новым формированиям большевики «дали чесу». Идем поправлять положение с нашим Дроздовским полком. Красных, говорят, тьма-тьмущая, тысяч сорок, понагнали со всех сторон. Под угрозой наводится левый фланг корниловцев, идущих на Курск. Было ли действительно такое положение на фронте, не знаю, но так оно рисовалось нам тогда.