Походы и кони

Наконец к полудню расстрелы как будто кончились. Стрельбы больше слышно не было, и мы успокоились. Одни заснули, другие разошлись. Я тоже лег около своего орудия и заснул. Шли ведь всю ночь.

Я проснулся с чувством, что что-то неладно, поднял голову и обомлел. В нескольких стах шагах от нас из кукурузного поля выходил целый батальон красной пехоты. Я вскочил как ужаленный.

— К бою! — завопил я.

Но никого на батарее не было. С помощью ездовых я повернул орудие и выпустил две гранаты. Вторая ударилась в гущу и подбросила несколько человек. Красные побежали к лесу, и я, видя, что они и не думают нас атаковать, прекратил стрельбу.

— Пусть бегут.

Но мои выстрелы привлекли внимание кавалеристов, и они атаковали бегущих. Те, конечно, сдались, и их стали расстреливать маленькими группами.

Офицер-кавалерист подошел ко мне.

Мы не справляемся с пленными. Есть у вас желающие? У нас, — ответил я, — нет желающих расстреливать.

Офицер улыбнулся.

— Вы так в этом уверены? Разрешите мне спросить ваших людей?

— Сделайте одолжение, — сказал я и отошел в сторону.

Я был твердо уверен, что никто не отзовется. Каково же было мое изумление, когда буквально все с восторгом последовали за кавалеристом. Я удержал двух-трех:

— Как вам не стыдно?

Они остались нехотя, только чтобы сделать мне удовольствие. Даже откуда-то у всех появились винтовки, которые обыкновенно не заставишь их носить за спиной. Офицер увел моих людей и насмешливо мне улыбнулся. А я-то думал, что у меня в орудии все порядочные люди, которые не обидят мухи. И я ведь не был новичком. За два года гражданской войны пришлось повидать всякого. Но я был молод и верил еще в человека. С тех пор эта вера очень пошатнулась. Я пришел к заключению, что человек — хищник, и скверный хищник. Он любит убивать себе подобных и убивать зверски.

Должен отметить армянскую конную сотню. Их было человек триста, прекрасно обмундированных, на хороших лошадях. Появились они внезапно и так же внезапно исчезли. Никогда их ни раньше, ни после не видел и ни в одном бою не встречал. Да и по виду они были парадными, а не боевыми. Слишком сытые, слишком холеные. Армяне приняли живейшее участие в расстрелах. Они брали небольшую партию пленных и отпускали их, как бы не обращая на них внимания. Пленные мялись, потом тихонько шли к лесу, потом ускоряли шаг, потом пускались бежать. Тут-то армяне вскакивали на коней, гнались за ними и рубили. Говорили, что они отрезали уши, чтобы хвастаться убитыми “в бою”. Но не могу утверждать, что армяне были хуже русских, — все были звери.

Этот случай применения террора в большом размере -совершенно исключительное явление. За все время гражданской войны я о другом таком случае не слыхал.

Террор применялся монголами в XIII столетии как тактическая мера. Паника им предшествовала, и все бежало. Террор введен как система у коммунистов. Без террора большевизм немыслим. К сожалению, террор всегда имеет успех.

После побоища красные не пытались больше захватывать Бахмач. Во-первых, мы фактически уничтожили большую часть их войск, и, во-вторых, в оставшихся войсках распространилась паника.

Вернувшись в город Бахмач, мы снова нашли несколько изуродованных трупов наших, которые до некоторой степени оправдали расстрелы.

Мы находились в области, которую называют лесостепь. В степях кавалерия имеет явное преимущество перед пехотой в маневренности и быстроте действия. Но в лесу пехота имеет преимущество перед конницей, которая вообще в лесу действовать не может. Мы били красных в полях, они уходили в лес и ночью нас атаковывали.

Из Бахмачской операции я вынес три убеждения: 1) что человек большая сволочь, 2) что террор всегда достигает цели, 3) что кавалерия в лесу действовать не может. При походах на север в лесную область ей будет трудно.

ТЕМЕРЧЕНКО

Невольный и бессильный свидетель расстрелов, Обозненко подошел ко мне.

— Я больше не могу видеть это избиение. Зачем вы стреляли? Надо было дать им убежать.

— Я и сам не рад, но в первый момент я думал, что они нас атакуют.

— Пойдите, выберите человек двадцать для батареи. Если они нам не понадобятся, мы отдадим их потом, когда страсти улягутся.

Я сел на Дуру и въехал в бледную, запуганную толпу пленных. Инстинктом они поняли, что я представляю спасение, и стали жаться ко мне. С высоты седла я всматривался в лица.

— Ты, иди сюда... Ты тоже... Ты, нет, не ты, а твой сосед...

Я выбирал простые, наивные лица. Это может показаться странным, но мы научились узнавать коммунистов только по лицам. У коммунистов была твердость, даже жестокость в глазах. Все пленные были уже раздеты, в одном белье. По странной случайности один высокий тип сохранил сильно поношенную черную барашковую шапку и потому выделялся. Этот, конечно, коммунист, — подумал я о барашковой шапке. Кому понадобилась их пропотелая и вшивая одежда?