Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая

— Аккурат был такой же заморыш, — рассказывал вольноопределяющийся Швейку. — Ну, я это потихоньку сзади подкрался, сшиб ему фуражку и говорю: «Здорово, Франц!» А этот идиотина давай свистеть городовым! Ну, меня и отвели. Возможно, — допустил вольноопределяющийся, — что случайно ему раза два и попало по шее, но, по-моему, это дела не меняет, потому что ошибка совершенно явная. Он сам признает, что я сказал: «Здорово, Франц!», а его зовут Антоном. Дело совершенно ясное. Единственно, что мне может повредить, так это то, что я сбежал из больницы, и если вскроется дело с книгой больных… Дело в том, что, когда мой год призывали, я уже заранее сиял комнату здесь, в Будейовицах и старался обзавестись ревматизмом. Три раза подряд я напивался, после чего шел за город, ложился в канаву под дождем и снимал сапоги. Но это не помогало. После этого я целую неделю по ночам ходил купаться в реке (дело было зимой), но добился противоположного результата: так, брат, закалился, что потом, когда я попробовал другое средство — спать на снегу во дворе, и меня утром будили соседи, — ноги у меня были теплые, словно я всю жизнь валенки носил. Хоть бы какая-нибудь ангина. — ни черта никогда не получалось! Да, что там: ерундовый триппер и то не мог схватить. Каждый божий день я ходил в «Порт-Артур», кое-кто из моих коллег уже успели подцепить там воспаление семенных желез, кое-кому даже пришлось вскрывать брюхо, а мне — ну хоть бы что! Чертовски, брат, не везет!.. Наконец познакомился я в пивной «У Розы» с одним инвалидом из Глубокой, и он мне сказал, чтобы я заглянул к нему разок на квартиру, и ручался, что на следующий же день ноги у меня будут, что твои ведра. (У него были дома шприц и игла для подкожного впрыскивания.) И действительно, я от него еле домой шел. Не подвел инвалид, золотая душа! Наконец-то я добился мышечного ревматизма. Моментально в госпиталь — и дело было в шляпе! Счастье улыбнулось мне потом еще раз; в Будейовицы, в госпиталь был переведен мой родственник, доктор Масак из Праги. Только этому обстоятельству я и обязан, что так долго удержался в госпитале. Да я продержался бы там, без сомнения, до самой ревизии, если бы не испортил себе всю музыку этой несчастной «Книгой больных». То есть мысль-то сама по себе была замечательная. Я раздобыл себе большущую конторскую книгу, налепил на нее наклейку и чистенько вывел: «Книга больных 91-го пехотного полка». Рубрики — все, как полагается. В эту книгу я заносил из головы имена, род болезни, температуру и т. д. Каждый день после обхода главного врача я отправлялся с книгой в город. У ворот госпиталя дежурили всегда ополченцы, в этом отношении я был застрахован: покажешь ему книгу, а он под козырек. Обыкновенно я шел к одному знакомому чиновнику из податного управления, там переодевался и шел в пивную, где в своей компании мило проводил время за пивом и разговорами, от которых правительству бы не поздоровилось. Впоследствии я так обнаглел, что и переодеваться-то перестал, а ходил по городу и по трактирам в полной форме. Домой — на свою постель в госпитале — я возвращался только под утро, а если меня останавливал ночью патруль, я, бывало, покажу только свою «Книгу больных», и больше меня ни о чем уже не спрашивают. У ворот госпиталя опять, ни слова не говоря, показывал книгу и всегда благополучно добирался до постели… Обнаглел, брат, я так, что мне казалось, никто ничего мне сделать не может, пока не случилось рокового недоразумения с поручиком на площади под галлереей, недоразумения, которое доказало мне ясно, что выше неба деревья не растут. Гордость, брат, предшествует падению. Что слава? Дым. И Икар обжег себе крылья. Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он г…но-с. Так-то, брат! В другой раз будет мне наукой, чтобы не верил в случай, а бил самого себя по морде два раза в день, утром и вечером, приговаривая: осторожность никогда не бывает излишней, а что слишком, то вредит. После вакханалий и оргий наступает всегда моральное похмелье. Это, брат, закон природы. Подумать только, ведь я испортил себе всю карьеру! Ведь я мог бы уже быть негодным к строю, протекция у меня громадная! Сидел бы на теплом месте в каком-нибудь тыловом учреждении, но моя собственная неосторожность подрезала мне крылья.

Свою исповедь вольноопределяющийся закончил в мажорном тоне: