Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— В гордыне. Ты знаешь, я религиозный человек и сам люблю богоугодные дела. Это замечательно! Но ты ведешь себя заносчиво. Ты считаешь, она должна быть благодарна и что благодарность эта должна тебя уберегать от ее воровства. Но почему, позволь спросить? Ведь ты тоже испытал радость от собственных деяний. Почему же ты требуешь от ближних, чтобы они были выше, чем обычные люди? Так в жизни не бывает! Считай, ты оплатил ее операцию в Германии для спасения собственной души и, будь добр, ничего не требуй от нее взамен. Это бесполезно!

— Факты! У тебя есть факты?

— Есть. Я принес копии платежек. Вот первая, читай…

Берлянчик выхватил из его рук небольшой листок прямоугольного формата и быстро пробежал его глазами. Фирма «Мопс» поставляла водку в магазин «Утята». Ей за это оплатили двадцать восемь тысяч че­тырнадцать копеек. Обычный документ! Берлянчик пожал плечами и воп­росительно посмотрел на друга.

— Дело в том, — пояснил Довидер, снова двинув рыжей шевелю­рой, — что никакой водки «Мопс» в магазин не поставлял. Я проверил. «Мопс» — это «яма», фирма-однодневка. В нее сбрасывались деньги «Виртуозов Хаджибея» — якобы за проданный товар, — и там же конвер­тировались. А валюту «Сундук» и Крот делили пополам. Но реальные фирмы ничего не получали. Их кормили обещаниями. Вот откуда и стадо кредиторов, готовых разорвать тебя на части.

Берлянчик вскочил с дивана, молча напялил портупею с кобурой, набросил куртку и, невзирая на увещевания товарища, который отгова­ривал его покидать убежище, вызвонил по мобильному Алкену.

Однако на работе «Сундука» не оказалось, и Берлянчик помчался к ней домой.

Главбух жила в дворовой пристройке на Успенской. Дверь в пристройку была настежь раскрыта, а звонок не работал, — видимо, отключили свет. Когда Берлянчик вошел в помещение, она сидела на диване, рассматривая содержимое большой хозяйственной сумки. Оче­видно, в силу своей природной заторможенности, «Сундук» не сразу осознала факт появления шефа и стала энергично запихивать утятовские сыры и колбасы во внутрь кожаного вместилища, уминая их с бо­ков кулаками и дергая замок змейки-застежки. Наконец, убедившись в бесполезности этих попыток, она стремительным махом перенесла ногу через сумку и, поджав ее под себя, накрыла широкой плиссерованной юбкой.

— Да-а-авид Семенович, — тонко протянула она. — Вот не ожи­дала.

Разгневанный Берлянчик уже собрался учинить ей допрос, когда из соседней комнаты с блудливым лаем выскочил осатаневший шпиц, об­хватил его правую ногу передними лапками и, стоя на задних, принял­ся удовлетворять низкие инстинкты своей собачьей природы.

— Прочь! — крикнул Додик, стараясь сбросить собачонку с ноги. — Гей, паршивый! Убирайся!

— Давид Семенович, — деликатно подсказала главбух. — Он не знает, что такое «убирайся!». Он знает слово «нельзя!». Ему надо сказать: «Тосик, нельзя!».

— Тосик, нельзя! — гаркнул Берлянчик, взбешенный тем, что вы­нужден заниматься лингвистикой с похотливой собачонкой вместо того, чтобы выяснять судьбу украденных денег.

— Вы не так говорите...

— А как, черт возьми?

— Тверже! Командней… «То-о-сик, нельзя!».

— Что вы мне тут устраиваете курсы офицеров?! — вспылил Бер­лянчик, отшвырнув шпица ногой. — Вы знали, что в магазине недоста­ча?

«Сундук» рывками уселась поудобней, так что, казалось, сумка галопирует под ней.

— Нне-ет... Галя вела собственный учет.

— Где он?

— В синей тетрадке.

— А где синяя тетрадка?

— В толстой красной папке.

— А где красная папка?

— Всегда лежала на ее столе.

— Так езжайте и возьмите!

— Но... Она уничтожила ее.

— А печать... Где магазинная печать?

— Тоже у нее.

— Но это мистика какая-то! — вскричал Берлянчик. — Почище Копперфилда. Пять лет вы корпели над пудовыми гросбухами, жалуясь на ишиас и мигрень, а в финале — ни документов, ни тетрадки, ни печати!

Главбух пухлым, согнутым мизинцем подобрала сиротливую сле­зу.

— Вы говорите так, будто я воровка какая-то...

— Это неплохая мысль!

Странно, но эта резкость, которая в сердцах вырвалась у Додика, не только не задела «Сундука», а, казалось, совсем наоборот: главбух трепетно вздохнула и глаза ее задернулись туманной поволокой.

— Эх, Давид Семенович, — тихо молвила она, шарманно поправ­ляя юбку над сырами и колбасами. — Слепой вы человек... Вы нутра женского не видите! Ну как я могла обесчестить вашу кассу, если я... жизнью вам обязана! Если вы... Да вы в мое сердце загляните! Там такая мука. Такая благодарность. Такая нежность к вам.

Берлянчик взглянул на ее ногу, торчащую за сумкой, как огромный зуб над заячьей губой, и повеселел. Ее искренность не вызывала у него сомнений. То, что ему объяснялась в нежных чувствах пятидесятилетняя страдалица, которая прятала под юбкой утятовские сыры и сервилат и помогла обчистить магазин, его не удивляло: он знал местные любовные традиции. Они вполне допускали такую ситуацию. В Одессе можно терять голову от пылких чувств и обворовывать предмет тайных воздыханий. И то, и это мирно уживаются друг с другом.

— Нет, — с грустью вымолвил Берлянчик. — Я не верю вам.

— Давид Семенович! Красотулечка моя!