Похвали день вечером

Все шло не так. Савдунин глядел на них и улыбался, но все шло не так, как представлялось Шилову. Вдруг Лосев, дернувшись, тоскливо сказал:

— Эх-ма, опять загулять, что ли?

— Это зачем же? — испуганно и в то же время сердито спросил Савдунин. — Ты в семью вернулся, опять мыкаться хочешь?

— Не я вернулся. Вы меня вернули, можно сказать, курс жизни проложили, а сами — в сторонку.

Савдунин сел на краешек дивана, сжав коленями большие, короткие руки.

— Вы думаете, мне самому просто?

— Конечно, не просто, — сказал Шилов. — Но ведь правда-то есть! И, если хотите, мы еще юнцы, а вы…

— Вы же коммунист! — выпалил Козлов и начал густо краснеть.

Савдунин все кивал, все улыбался — ах, милые вы мои, пришли все-таки.

— Может, вам неудобно заявление обратно брать? — осторожно спросил Соколов.

И тогда ребят прорвало, словно бы они почувствовали какой-то перелом. Они говорили все сразу, они подступали к Савдунину, они просили, требовали, даже угрожали («Загуляю, ей-богу, загуляю!»), и когда он встал, все замолчали, потому что он должен был ответить.

— Спасибо вам, — сказал Савдунин. — Я чайничек поставлю все-таки.

…Они стояли на улице, и расходиться не хотелось. Савдунин высунулся в окошко, заняв собой почти весь проем, и махал им — до послезавтра, до понедельника!

— Ну, кто куда? — грустно спросил Лосев.

— Матвей пойдет в редакцию, — сказал Соколов. — Хотя — вот ведь склероз! — сегодня выходной.

Никто его не понял. Только Козлов покраснел и отвернулся.

— А если собрание не решит? — спросил Лосев.

— Не может быть! — зло сказал Непомнящий. — Решит — не решит. Теперь-то не мы, теперь коммунисты решать будут.

Из окна, сверху, Савдунин видел, что ребята о чем-то разговаривают, не то спорят, не то обсуждают что-то, но вот они отошли к краю тротуара, и Соколов встал перед ними, как дирижер, подняв руки…

— Желаем… вам… отдохнуть… от нас… до… понедельника!

На балконах и в окнах появились жильцы: кто кричит? Кому кричат? Ах, это, наверное, наши, заводские…

23.

В середине июля во всех цехах «Коммуниста» проходили партийные собрания. Подводили итоги первого полугодия. Одни цеха с программой справились, другие отставали. Было известно, что завод задержал выпуск машин для двух новостроек.

Второй сборочный программу выполнил. В заводской многотиражке это было отмечено статьей «Идущий впереди», и автор не скрывал своего удивления по тому поводу, что вот — новый цех, молодой начальник, а как налажена работа во всех звеньях!

На партийное собрание во второй сборочный никто из администрации не пришел: директор, главный инженер и их заместители были в цехах, где «завалили» полугодовую программу. Возможно, поэтому собрание сразу же пошло спокойно, даже благополучно — а, собственно, как же иначе? План перевыполнен по всем показателям, в газете — хвалебная статья, премии обеспечены. Настроение у всех, как на празднике, ну, а если кто-то из ораторов и отметит отдельные недостатки — что ж, конечно, кое-какие недостатки имеются, будем исправлять…

Савдунин сидел и, казалось, не слушал. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним, то мог бы увидеть, что он даже не пошевелился ни разу, будто задремал. Никому и в голову не могло прийти, что все в нем напряжено, что он ждет той минуты, когда секретарь партбюро скажет: «Есть еще желающие выступить?»

Савдунин ждал, когда сможет выступить, хотя ему не хотелось говорить. Но промолчать сегодня он не имел права. И знал, что его выступление пойдет вразрез с остальными — спокойными, даже парадными и не затрагивающими других вопросов, кроме производственных.

— Есть еще желающие выступить?

Вот  о н о!

Савдунин тяжело поднялся с места, и Травин кивнул: пожалуйста. Проходя к трибуне, Савдунин заметил, что Клюев нагнулся к начальнику цеха и что-то сказал ему. Это было само по себе недобрым признаком. Очевидно, предупредил: вот увидишь — сейчас начнет мутить воду…

Каждый раз, поднимаясь на трибуну, Савдунин испытывал страшную неловкость: ему казалось, что в самый нужный момент он не найдет единственно правильные слова, и тогда начнутся смешки и подковырки, и все пойдет не так. Вот и сейчас он долго пристраивался за трибуной, мучительно припоминая слова, с которых хотел начать, и вспомнил, наконец.

— Поработали мы хорошо, — сказал он. — Цех то есть. И про недостатки правильно… Есть и недостатки. Только про главный никто не сказал.

Ему надо было остановиться, как бы снова подумать над сказанным, чтобы не сбиться и продолжить в лад.

— А главный — отношение к людям. Вот здесь совсем не все в порядке.

Он говорил по-прежнему медленно, часто останавливаясь, но именно это придавало каждому слову особую убедительность. Его словно бы прорвало. Что произошло с его бригадой? Почему такое отношение к рабочим? Есть ли другое объяснение, кроме того, что начальнику участка пришлось не по душе суждение членов бригады о Панчихине и о позиции самого товарища Клюева?