Похвали день вечером

Савдунин не замечал, какая тишина стоит в красном уголке. Он только видел десятки лиц, чуть приподнятых к нему, потому что стоял высоко на трибуне. Глаза людей были спокойны, это спокойствие передалось и ему, и вдруг Савдунину стало легко, будто он почувствовал, что почти все они, сидящие здесь, с ним и за него.

— Был я у начальника цеха. Спрашиваю, почему такой приказ? Он отвечает: я должен верить начальнику участка. А если начальник участка ошибается? А если ему захотелось пожить тихо-мирно? А почему бы рабочему с ним не поспорить, если он не прав? Запрещено? Кем? Ты в руководство, товарищ Клюев, сам из рабочих вышел. Да забыл, наверное. Я уж не говорю, что у молодых ребят так подрывается вера в справедливость, в авторитет руководителя…

— Между прочим, один из этих ребят — алкоголик, а другой — бывший уголовник, — громко и зло сказал Клюев.

По красному уголку прошел шум, Травин встал и переждал, пока шум уляжется. Но Клюев уже сделал свое дело: Савдунин мучительно вспоминал, что же еще он должен был сказать.

— А ты что — бог Саваоф? — вдруг так же громко сказал кто-то. — Хочешь только с ангелами работать?

Теперь по залу прошел уже не шум, а смешок. Клюев, сидевший в первом ряду, обернулся — должно быть, он хотел увидеть того, кто это сказал, — и вдруг словно бы наткнулся на десятки смеющихся глаз.

Снова Савдунину стало легко, будто человек, сказавший про ангелов, и этот смех вернули ему утерянные мысли и слова. Но ему уже ни к чему было говорить — все было ясно и так, незачем тянуть время. Ему не хлопали, он шел к своему месту в задних рядах через тишину, но это была все та же, добрая тишина.

Он еще не успел дойти и сесть, как услышал голос Травина, глухой, запинающийся, и это показалось неожиданным, потому что обычно Травин говорил хорошо, гладко, только вставляя, надо не надо, «значит» чуть ли не в каждую фразу.

— …Значит, коммунисты потребовали от партийного бюро разобраться во всей этой истории. Одновременно из нашей газеты поступило — ну, не жалоба, — скажем, письмо бригады. Мы, значит, создали комиссию из трех человек и она доложит вам свое мнение. Только я попрошу обойтись без реплик. Здесь, значит, ораторов нет, и реплики сбивают выступающих. Товарищ Ершов…

Савдунин увидел того длинного, незнакомого рабочего, который несколько дней назад в партбюро начал сразу говорить ему «ты». («Странно, что он со мной даже не поговорил. Какая же это комиссия?») Он не знал, что сегодня Ершов и еще двое коммунистов долго разговаривали со сварщиками, а к бригадиру не подошли нарочно — незачем лишний раз трепать человеку нервы.

Снова прошел легкий смешок, просто невозможно было удержаться от него: после низенького, квадратного Савдунина фигура Ершова на трибуне высилась столбом, и край трибуны уперся ему в живот. Ершов чуть нагнулся вперед и вытащил из кармана сложенную пополам школьную тетрадку, как бы подтверждая слова секретаря партбюро, что здесь, значит, ораторов нет.

И вот тогда Савдунин словно бы отключился от всего: то, о чем говорил Ершов, доносилось до него словно издалека, из-за плотно прикрытых дверей; он слышал лишь обрывки фраз, не вдумываясь в их смысл, только чувствуя все растущую радость от того, что никуда он с завода не уйдет и эти две недели с бессонными ночами забудутся.

Потом он спохватился — надо же послушать! — и вдруг услышал явственно, будто дверь сразу открылась настежь:

— …А затем товарищ Савдунин повел себя неправильно, поддался личной обиде, и вместо того чтобы, как положено коммунисту, добиваться правды, взял да и подал заявление об уходе, — Ершов оторвался от своей тетрадки. — Вот здесь ты, товарищ Савдунин, говорил, как подействовала на твоих ребят, бригаду то есть, вся история. А ты подумал, как на них подействовало твое заявление? Сами же кричим: надо смену растить, бойцов, — а ты кого такими заявлениями вырастишь?

«Твоя правда, Ершов. Сам знаю. Ругай меня, сколько влезет. Главное-то не это. Никуда я с завода не уйду — вот что главное». И опять Савдунин как бы нырнул в себя, теперь уж отгородившись от всего, что происходило в красном уголке. На трибуне стоял Бабкин — и он только видел Бабкина, думая, что надо бы сразу позвонить жене. Волнуется ведь. Телефон-автомат у выхода, две копейки, кажется, есть. Он нащупал в кармане мелочь, но постеснялся вынуть и поглядеть, есть ли там двухкопеечная монета.

Бабкин говорил, что решение о бригаде было крутое и не совсем (он так и сказал — не совсем) правильное. И что он, тоже как член комиссии, считает верным отмену его. Ну, а Роберту Ивановичу (он даже чуть наклонился в сторону Клюева) надо бы сдерживаться, прислушиваться, не то получается: что хочу, то и ворочу!

— Я, к сожалению, эту историю давно знаю. Еще в прошлом месяце Роберт Иванович сказал в сердцах: «Разгоню мальчишек!» Было такое, Роберт Иванович?

— Я и матом ругнусь, случается, — мрачно ответил Клюев. — Может, тоже процитируешь?

— Нет, — сказал Бабкин. — У меня уже все.