Поклонники Сильвии

Сказано – сделано. Исступленной толпе ведь только намекни. Старые стулья, разломанные столы, разные ящики, разбитые сундуки – все это быстро и умело сложили в пирамиду. Как только прозвучала идея разжечь костер, один из бунтарей тотчас же кинулся за раскаленными углями и теперь нес их на лопате через толпу. Сделав перерыв, чтобы передохнуть, мятежники, словно малые дети, смотрели на робко занимавшийся огонь: пламя вдруг разгоралось, затем почти затухало, но ползло по основанию кучи обломков, чтобы разгореться уже в полную силу. Затем огонь резко взвился вверх, его уже невозможно было погасить. Хором издав ликующий вопль, бунтари принялись толкать друг друга в костер. Когда треск и рев стремительно разгоравшегося пламени на секунду стих, до Дэниэла донеслось низкое мычание и стон испуганной коровы, что была привязана в коровнике. Он понял, что означает ее мычание, словно это была человеческая речь. Хромая, он проковылял через покинутый хозяевами дом, где продолжался погром, нашел проход к коровнику. Корова металась в страхе от рева, ослепляющего света и жара, но Дэниэл знал, как ее успокоить, и через несколько минут, накинув ей на шею веревку, он осторожно вывел животное из опасного места. И увидел Симпсона, работника из пивной «Объятия моряков». Тот выполз из какого-то убежища в пустой хозяйственной постройке и теперь стоял прямо перед Робсоном.

Симпсон был бледный от страха и ярости.

– Вот, возьми свою корову и отведи ее куда-нибудь, где она не будет слышать криков и возгласов. Она и так ошалела от жара и шума.

– Они сжигают все, что у меня было, – прерывисто выдохнул он. – Я и так был беден, а теперь и вовсе нищий.

– А зачем ты пошел против своих и приютил вербовщиков?! Поделом тебе. Я тоже не стал бы спасать корову, будь я помоложе. Я был бы там, вместе со всеми.

– Это ты всех подстрекал, я слышал. И видел, как ты помогал им проникнуть в дом; они не стали бы нападать на пивную и поджигать вещи, если бы ты не надоумил. – Симпсон едва не плакал.

Но Дэниэл, гордый тем, что он явился зачинщиком столь благого дела, как он считал, не сознавал, что означала для этого бедняги утрата всего его скудного имущества (хоть тот и был олух, сломленный жизнью безнадежный неудачник).

– Да, – отозвался Дэниэл, – хорошо, когда у людей есть вожак с головой на плечах. Вряд ли там был хоть один, кому пришла бы в голову мысль разорить это осиное гнездо; чтобы придумать такое, требуется недюжинный природный ум. Но теперь вербовщики не смогут найти там пристанище, во всяком случае, какое-то время. Жаль только, что мы их не поймали. Да и Хоббсу надо бы сказать пару слов.

– Ему и так досталось, – печально заметил Симпсон. – Он тоже разорен, как и я.

– Не ной. У тебя брат есть, и он достаточно богат. А Хоббс проживет, урок он усвоил, против своих больше не пойдет. Держи свою корову, сам за ней присматривай, а то у меня все кости болят. И спрячься где-нибудь, а то ребята разгорячились, и если ты им попадешься, по головке тебя не погладят.

– Хоббса надо наказывать, это он вступил в сговор с лейтенантом. Он благополучно укрылся, при нем жена и мешок денег, а я остался нищим и бездомным. А с братом мы поругались, так что он мне не поможет, будет только проклинать. У меня было три кроны, почти новые штаны, рубашка, да еще две пары чулок. Чтоб этим вербовщикам, тебе, Хоббсу и всем твоим бешеным приятелям гореть в аду!

– Не хнычь, парень, – сказал Дэниэл, ничуть не обидевшись на Симпсона. – Я и сам не так уж богат, но вот тебе полкроны и два пенса, больше у меня с собой нет. Этого тебе сегодня хватит на еду и ночлег для себя и своей коровы, еще и на стаканчик останется, чтоб утешиться. Я и сам хотел выпить, но у меня не осталось ни пенса, так что поковыляю-ка я домой, к своей хозяйке.

Чувств Дэниэла обычно не задевали поступки и поведение людей, которые прямо его не касались, а то он окатил бы презрением беднягу, жадно схватившего деньги и рассыпавшегося в слезливых благодарностях перед тем самым человеком, которого только что проклинал. Но Симпсон эмоционально уже давно выдохся; и если раньше он любил и ненавидел, то теперь был способен лишь что-то вяло одобрять или не одобрять. Его волновало только собственное благополучие, и если ему ничто не угрожало, все прочие пусть бы загибались или процветали – как кому нравится.