Поклонники Сильвии

Какое-то время в маленькой кухне слышались только всхлипы и причитания женщин. Филипп в молчании стоял и думал – насколько ему это удавалось, ведь он глубоко сочувствовал их горю, – как быть дальше. Кестер, поворчав на Сильвию за то, что она вцепилась ему в руку, когда он занес кулак, собираясь вступить в драку с констеблями во имя спасения Дэниэла, удалился в свою каморку на скотном дворе, чтобы поразмыслить и утешиться, успокоиться перед тем, как снова приняться за работу. Только сегодня утром хозяин, проявив удивительную дальновидность, отметил Кестер, дал ему задание, на выполнение которого у него уйдет два-три дня без необходимости получать дальнейшие указания, а к тому времени, он рассчитывал, Дэниэла освободят. Так думал он и все остальные – по неведению и наивности.

Несмотря на то что Дэниэл был безрассуден, суетлив – словом, импульсивен, зачастую мыслил и поступал неразумно, в своем доме он был судьей и законодателем, то ли в силу какого-то качества своего характера, то ли потому, что те, с кем он имел дело в повседневной жизни, по природе своей были ему преданы. Его решения – как мужа, отца, хозяина – ждали, пожалуй, даже более достойные натуры. Поэтому теперь, когда он ушел и оставил их при таких странных новых обстоятельствах, которые возникли столь внезапно, Белл и Сильвия, излив свои горестные слезы, казалось, растерялись, не зная точно, что им делать, ведь обычно каждый их шаг, каждое намерение диктовались мыслями о нем. Филипп тем временем постепенно приходил к выводу, что в интересах Дэниэла ему полезнее быть в Монксхейвене, где он мог бы выяснить, каковы наиболее вероятные варианты последствий дядиного ареста, и затем соответствующим образом позаботиться о его семье, чем стоять, как истукан, на кухне Хейтерсбэнка, глубоко сопереживая и терзаясь дурными предчувствиями, отчего он был не в состоянии произнести ни слова утешения и оттого внешне выглядел черствым чурбаном, хотя у него от боли разрывалось сердце.

И вот, когда его тетя, повинуясь своей укоренившейся склонности к порядку и соблюдению правил приличия, принялась убирать со стола посуду с едой, которая так и осталась в тарелках, а Сильвия, с опухшими от слез глазами, судорожно всхлипывая, стала помогать матери, Филипп взял шляпу и, рукавом смахивая с нее пыль и грязь, сказал:

– Я, пожалуй, вернусь в город, разведаю обстановку.

У Филиппа созрел более определенный план, но его осуществление зависело от множества факторов, о которых он не подозревал, поэтому вдаваться в подробности пока не стал; и, решив про себя, что сегодня еще раз навестит тетю и кузину, терзаемый страхами куда более сильными, чем те, что мучили их, он ушел, не сказав больше ни слова. И тогда голос Сильвии вознесся в душераздирающем вопле. Она ждала от кузена каких-то действий, хотя плохо представляла, что бы он мог сделать; но Филипп ушел, и они остались без поддержки и помощи.

– Тише, тише, – стала успокаивать ее мать, хотя саму ее всю трясло. – Значит, так надо. Господь лучше знает.

– Но я никогда не думала, что он бросит нас одних, – стенала Сильвия, приникая к матери. Она имела в виду Филиппа, а Белл сочла, что слова дочери относятся к Дэниэлу.

– А он никогда и не бросил бы нас, если б мог остаться.

– О, мама, мама, я про Филиппа. Это он бросил нас, а мог бы остаться.

– Он вернется или, может быть, весточку пришлет. По крайней мере, он навестит отца, а отец сейчас больше всех нуждается в поддержке, ведь он находится в чуждом месте – в тюрьме, – без кусочка пищи, без денег. – Белл села и залилась горючими слезами, которые с таким трудом наворачиваются на глаза старикам.