Поклонники Сильвии

Впервые за последний скорбный месяц входную дверь жилого дома на ферме Хейтерсбэнк распахнули настежь, чтобы впустить в комнаты теплый весенний воздух и изгнать из них, если удастся, печальную хмурую мглу. В очаге, что давно не топили, теперь снова пылал огонь, и Кестер, сняв деревянные башмаки, чтобы не запачкать безупречно чистый пол, ходил туда-сюда по столовой, неумело пытаясь навести в ней приветливый домашний уют. На рассвете он нарвал нарциссов, которые пришлось поискать, и теперь поставил цветы в кувшине на стол. Долли Рид, помогавшая Сильвии по хозяйству год назад, когда болела ее мать, возилась на кухне – гремела молочными бидонами, напевая какую-то балладу. Правда, время от времени она умолкала, словно внезапно вспоминая, что сейчас не время и не место для песен. Раз или два она затягивала погребальный гимн, который в том краю исполняют могильщики, когда несут тело усопшего:

– Господь, в веках ты помощь нам…[96]

Но у нее не получалось: чудесная апрельская погода и, возможно, естественная живость натуры не позволяли ей предаться унынию, и она неосознанно принималась за свою прежнюю веселую песенку.

Кестер своим невежественным, но честным умом многое обдумывал, пока стоял и оглядывал столовую, время от времени что-то поправляя и подлаживая в комнате, которую он готовил к возвращению вдовы и дочери своего бывшего хозяина.

Больше месяца миновало с тех пор, как они покинули родной дом, и более двух недель с тех пор, как сам Кестер, с тремя полупенсовиками в кармане, после трудового дня отправился в ночной путь до Йорка, чтобы попрощаться с Дэниэлом Робсоном.

Дэниэл пытался бодриться и даже попотчевал Кестера парочкой знакомых, избитых, приевшихся шуток. Тот часто похохатывал над ними, когда они вдвоем с хозяином были в поле или на скотном дворе дома, который старый фермер никогда больше не увидит. Но никакая «Старая Куропатка в оружейной комнате»[97] не заставила бы Кестера улыбнуться, тем более рассмеяться. Он только и мог, что тяжело вздыхать, и в конце концов их беседа стала более соответствовать прискорбным обстоятельствам. Из них двоих Дэниэл до последнего лучше владел собой. Кестер же, стоило ему отвернуться от камеры смертников, буквально разрыдался – он и подумать не мог, что когда-нибудь еще будет так плакать. Белл и Сильвию он оставил в йоркской гостинице на попечении Филиппа: сам явиться к ним не посмел – побоялся, что не совладает с собой. Через Филиппа он передал им свое почтение и попросил его сказать Сильвии, что их молоденькая курочка принесла выводок из пятнадцати цыплят.

И все же, хоть Кестер и передал через Филиппа это сообщение – хоть он и отдавал ему должное за все то, что он делал для Белл и Сильвии, для Дэниэла Робсона, приговоренного к смертной казни преступника, его хозяина, которого он почитал, – Хепберну он по-прежнему симпатизировал не больше, чем до того, как на них свалились все эти несчастья.

Конечно, и Филипп мог бы проявить чуть больше такта по отношению к Кестеру. Чуткий к одним, со всеми остальными он был бескомпромиссно прямолинеен. Например, он вернул Кестеру деньги, которые тот с радостью пожертвовал на расходы, связанные с защитой Дэниэла. Эти деньги Филипп взял из той суммы, что ссудили ему братья Фостеры. Счел, что Кестер расстроится, когда поймет, что он потратил впустую свои сбережения на заведомо безнадежное дело, и потому постарался возместить старику его накопления. А Кестер думал, что пусть бы его деньги, заработанные потом и кровью, лучше пошли на попытку спасти жизнь его хозяина, нежели он имел бы в двадцать раз больше золотых гиней, чем у него было прежде.

Более того, поскольку сбережения, которые он отдал в руки Сильвии, вернул ему Филипп, Кестеру казалось, что его поступок, совершенный из любви, низвели до уровня меркантильности.