Поклонники Сильвии

Внезапно французы ринулись к тому участку стены, где, как им представлялось, они не встретят сопротивления.

Удивленный их маневром, Кинрэйд рискнул выйти из укрытия равелина, пытаясь понять, что задумал противник. И он, не получивший ни царапины за долгие часы кровавой бойни, в которой сражался весь день, теперь упал под градом мушкетного огня и, беспомощный, лежал на земле, не замеченный своими людьми, которых позвали на подмогу: при их содействии планировалось оказать французам горячий прием. Солдаты противника, перебравшись через стену в сад паши, нарвались на сабли и кинжалы, и их обезглавленные трупы валялись под кустами роз и у фонтанов.

Кинрэйд лежал за траншеями, на удалении десятков ярдов от городских стен.

Передвигаться он не мог, поскольку был ранен в ногу. Земля вокруг него была устлана телами убитых французов. Ни один англичанин не осмеливался выбраться так далеко.

Все раненые, которых он видел, были французы; и многие из них, сатанея от боли, скрежетали зубами и осыпали его проклятиями, пока он не сообразил, что лучше бы ему притвориться мертвым. Ибо некоторые из раненых французов еще были в состоянии подползти к нему и, вложив остатки сил в один-единственный удар, мгновенно прекратить его земное существование.

Передовые дозоры французской армии находились от него на расстоянии ружейного выстрела, а его форма, хоть и не столь яркая, как у морских пехотинцев[122], на стороне которых он сражался, делала его верной мишенью, стоило ему шевельнуть рукой. И все-таки как же ему хотелось повернуться, хотя бы чуть-чуть, чтобы косые лучи беспощадного солнца не били ему в глаза, которые и без того болели. У него также начинался жар, боль в ноге с каждым мгновением становилась все более нестерпимой. Помимо зноя и усталости его мучила ужасная жажда – спутница раненых: ощущение было такое, что у него спеклись губы и язык, горло пересохло и одеревенело. Воспаленное сознание бередили картины былого – холодные северные моря, плавающие льдины, зеленая природа родной Англии, – отчего прошлое казалось более реальным, чем настоящее.

Неимоверным усилием воли он заставил себя выйти из бредового состояния. Он понимал, где находится, мог оценить свои шансы на спасение: они были ничтожно малы. Он подумал про свою молодую жену, которая ждет его в Англии и, возможно, никогда не узнает, что он умер с мыслями о ней, и глаза его застили непрошеные слезы.

Внезапно он увидел группу морских пехотинцев, которые, под защитой стрелков в равелине, выдвинулись на поле боя, чтобы подобрать раненых и отнести их в укрытие, где им будет оказана хирургическая помощь. Они были так близко, что он различал их лица, слышал их речь, но, лежа в пределах досягаемости французских ружей, не смел подать им знак.

В какой-то момент он не удержался перед искушением приподнять голову, чтобы дать себе шанс на спасение до того, как мерзкие твари, коими кишит военный лагерь[123], под покровом темноты станут раздевать и осквернять мертвых и добивать тех, в ком еще теплится жизнь. Но заходящее солнце ослепило его, и он не увидел того, что стремился увидеть.

Он уронил голову на землю и стал ждать смерти.

Это яркое солнце его и спасло.

Его узнали, как узнают человека, который стоит в зареве охваченного пожаром дома: в лице кроваво-красными бликами отпечатаны отчаянная мольба о помощи, безысходность и прощание с жизнью.

Один из морских пехотинцев отделился от группы товарищей и кинулся вперед, лавируя между ранеными армии противника в пределах досягаемости ее ружей. Он склонился над Кинрэйдом и, будто все поняв без слов, поднял его на руки, как ребенка, и с неистовой энергичностью, какую порождает скорее сила воли, нежели крепость мускулов, понес его к равелину под градом летящих в них пуль, одна из которых попала Кинрэйду в руку, не задев кости.

От умопомрачительной боли в болтающейся раненой ноге темнело в глазах; ему казалось, что жизнь вытекает из него. Однако после он вспомнит, как пехотинец призвал своих товарищей и как за то время, пока те к ним бежали, черты его спасителя сложились в облик, который Кинрэйд, сколь ни был измучен его разум, узнал. Но это было настолько невероятно, что больше походило на сон.

И все же те несколько слов, что изрек этот человек, пока, тяжело дыша, стоял один возле полубесчувственного Кинрэйда, вполне соответствовали тому образу, который нарисовало его больное воображение.

– Никогда бы не подумал, что ты будешь ей верен! – выдохнул он.

А потом подоспели другие пехотинцы, и, пока они делали из ремней перевязь, Кинрэйд окончательно впал в бесчувствие. Очнувшись, он увидел, что находится уже на «Тигре», лежит на своей койке, а корабельный врач колдует над его ногой. Следующие несколько дней он метался в горячке, почти не помня себя. Наконец сознание его прояснилось, и Кинрэйд сумел дать оценку своим воспоминаниям. Тогда он призвал матроса, которому поручили ухаживать за ним, и велел ему навести справки о морском пехотинце по имени Филипп Хепберн и, когда его найдут, попросить, чтобы он навестил Кинрэйда.