Поклонники Сильвии

Здесь, на востоке, воздух чистый, прозрачный, и издалека невооруженным глазом можно различить разные оттенки зелени, устилающей склоны той омываемой морем горы: на вершине – серебристо-серые оливы; чуть ниже – куполообразные зеленые кроны смоковниц, среди них вдруг попадаются одиночные фисташковые деревья или падубы, еще более раскидистые, с листвой более густого зеленого цвета. И наконец взгляд опускается на приморскую долину, окаймленную белым берегом и песчаными дюнами, где тут и там вырисовываются неподвижные силуэты стоящих поодиночке или группами перистых пальм, обволакиваемые жарким лиловым воздухом.

Посмотрите еще раз: слева на берегу белые стены укрепленного города – сверкающие на солнце, в тени они черные.

Сами фортификационные сооружения вдаются в море, образуя порт и гавань, укрытые от левантийских[112] штормов. Из волн вздымается маяк, указывающий морякам путь в безопасное прибежище.

За крепостью в левую сторону простирается все та же широкая долина, вдалеке огороженная возвышенностями, которые замыкают свой круг на севере; там огромные белые скалы встречаются с глубоким синим океаном, где нет приливов и отливов.

Небо от жары раскалено буквально докрасна, и безжалостный свет слепит усталые глаза зрителя, когда он отводит взгляд от белоснежного берега. И даже долины в том краю не дают отдохновения взору, им несвойственны наши краски мягкой зелени. Почвой для растительного покрова здесь служит известняк, который придает блестящий пепельный оттенок участкам голой земли и даже возделанным площадям, быстро выжигаемым солнцем. Только весной эта область выглядит богатой и плодородной: пшеничные поля, что раскинулись в этой долине, демонстрируют способность давать урожай – «одно в пятьдесят, другое во сто крат»[113]; на берегу речки Кишон[114], что течет на юг неподалеку от подножия гористого выступа, зеленеет раскидистое фиговое дерево, одним своим видом дарующее свежесть и прохладу; в садах плодоносят вишневые деревья с глянцевыми листочками; в полях малиново-желтые амарилиссы на высоких стрелах по красоте не уступают великолепию царя Соломона во всей его славе[115]; во множестве цветут маргаритки и гиацинты; тут и там пылают кроваво-алые анемоны, будто вырывающиеся из земли яркие языки пламени.

Знойный воздух пышет пряными ароматами, которые источают благоухающие цветы, что распускаются ранней весной. Позже они пожухнут и увянут, пшеница будет собрана с полей, а сочная зелень восточной листвы обретет серовато-белесый налет.

Даже теперь, в мае, горячий блеск вечного моря, ужасающе четкие очертания всех объектов, близких и далеких, жгучее солнце в вышине, обволакивающее слепящее марево были невыразимо утомительны для глаз англичан, которые неусыпно, днем и ночью, вели наблюдение за укрепленным прибрежным городом, что лежал чуть севернее того места, где стояли на рейде британские корабли.

На протяжении многих дней они вели фланкирующий огонь, поддерживая осажденных в Сен-Жан д’Акре[116], а в перерывах между обстрелами нетерпеливо прислушивались к грохоту тяжелых осадных орудий и более резкой трескотне французских мушкетов.

Утром 7 мая дозорный на топ-мачте «Тигра» крикнул, что видит на горизонте корабли. В ответ на сигнал, что им немедленно подали, далекие суда подняли флаги: это были союзники. В то майское утро разворачивалась бурная деятельность. Осажденные турки собирались с силами; осаждающие французы под командованием своего великого полководца вели спешные приготовления к более решительному приступу, более решительному и кровопролитному, чем все прежние (шел уже пятьдесят первый день осады), в надежде штурмом захватить город до того, как с моря прибудет подкрепление. И сэр Сидней Смит[117], зная об отчаянном замысле Бонапарта, приказал всем своим людям – и морякам, и солдатам морской пехоты, – без которых можно было обеспечить постоянное ведение фланкирующего огня с военных судов по французам, высадиться на берег и помочь туркам и британским войскам, что уже находились на суше, защитить древний исторический город.

Три года назад лейтенант Кинрэйд вместе со своим капитаном принимал участие в рискованном предприятии у берегов Франции, вместе с ним и Уэстли Райтом[118] был пленен и посажен в парижскую тюрьму Тампль, откуда все трое бежали; после по настоятельной рекомендации сэра Сиднея он получил повышение в звании – из уорент-офицеров его произвели в лейтенанты. И в этот день адмирал удостоил его чести, назначив командиром отряда для выполнения особо опасного задания. И сердце его, словно боевой конь, издавало глас: «Гу! Гу»[119], пока шлюпка, подпрыгивая на волнах, несла его к древним зубчатым стенам города, что был последним оплотом крестоносцев в Святой земле. Правда, Кинрэйд ничего не знал о храбрых рыцарях прошлого, и они его ничуть не интересовали. Он знал одно: французы под командованием Бони[120] пытаются отобрать город у турок, а его адмирал сказал, что этого допустить нельзя, и, значит, они не допустят.