Поклонники Сильвии

Сердце Филиппа, когда он отправился спать, было преисполнено раскаяния и той почтительной благодарности, какую мы порой испытываем после того, как внезапно отчаяние в нас сменяется надеждой. Предыдущим вечером ему казалось, что события складываются так, чтобы помешать исполнению его сокровенных желаний; теперь же недовольство и тоску, терзавшие его не далее как сутки назад, он воспринимал почти как нечестивые чувства, столь радикально его обстоятельства изменились к лучшему. Теперь, казалось, все сулило осуществление того, о чем он особенно мечтал. Он был почти уверен, что ошибся, полагая, будто отношение Кинрэйда к Сильвии – это нечто большее, чем просто восхищение моряка красотой очаровательной девушки; в любом случае, завтра гарпунщик уедет, и, по всей вероятности, если и вернется, то не раньше, чем через год (китобойные суда уходили в северные моря, едва начинал вскрываться лед), а сам он тем временем откроет свои намерения: изложит родителям Сильвии свои прекрасные перспективы, а ей признается в своей глубокой пламенной любви.

И в эту ночь он молился не машинально, как минувшим вечером. Со всем пылом и горячностью Филипп благодарил Господа за то, что Он вмешался и даровал ему страсть его очей и вожделение его сердца. Подобно многим из нас, он не отдавал свое будущее в руки Господа, а лишь просил соизволения исполнить Его волю при любых обстоятельствах; однако жаждал он столь неистово благословения, которое, если оно пожаловано в подобной ситуации, зачастую становится проклятием. А такое воодушевление порождает сугубо материальную, мирскую идею о том, что все события, благоприятствующие претворению в жизнь наших желаний, – это ответ на наши молитвы. И в каком-то смысле так оно и есть, только желания эти требуют молитвы более глубокой и одухотворенной, только тогда человек может противостоять искушению совершить зло, которое такие события неизменно несут с собой.

Филипп не ведал, как Сильвия провела тот день. А если б ведал, то спать бы лег с еще более тяжелым сердцем, чем минувшим вечером.

Чарли Кинрэйд проводил кузин до развилки, где дорога уходила к ферме Хейтерсбэнк. Прекратив балагурить, он объявил о своем намерении повидать фермера Робсона. Бесси Корни огорчилась, чуть приуныла, но сестра ее, Молли Брантон, рассмеявшись, заметила:

– Признайся, братец! Не будь у Дэниэла Робсона столь миленькой дочки, он никогда не удостоился бы твоего визита.

– Почему же? – возразил Чарли, несколько раздраженно. – Я слов на ветер не бросаю. Вчера вечером я пообещал, что загляну к нему. Тем более что старик мне нравится.

– Да ну! И что же маме передать? Когда ты вернешься домой?

– Часам к восьми, может, раньше.

– Но сейчас только пять! Вот молодец! Ты что, собрался торчать там весь вечер? Они и так вчера допоздна не ложились, к тому же миссис Робсон нездоровится. Да и маме это не понравится, правда, Бесс?

– Не знаю. Чарли сам себе хозяин. Думаю, никто и не заметит, если он будет отсутствовать до восьми.

– Так, так! Ну, за себя не скажу, но тебе лучше не мешкать здесь, а то время идет, и, судя по звездам, будет довольно морозно.

Ферма Хейтерсбэнк уже закрылась на ночь, если можно так выразиться. Ставней на окнах не было, да и занавески в доме не удосуживались задвигать, поскольку чужие редко здесь ходили. Сам жилой дом стоял на запоре, но дверь в коровник, занимавший часть этого же длинного низкого здания чуть дальше, была отворена, и из нее на заснеженную землю падал тусклый овал света. Когда Кинрэйд подошел ближе, до него донеслись голоса, один из них женский. Он бросил взгляд в окно комнаты, где пылал очаг, и, увидев дремлющую в своем кресле у очага миссис Робсон, проследовал дальше.

Слышался прерывистый звон молочной струи, лившейся в ведро. Кестер, сидя на трехногом табурете, уговаривал своенравную корову излить свою душистую тяжесть. Сильвия стояла у дальнего подоконника, на котором мерцал фонарь из прозрачного рога, и делала вид, будто вяжет чулок из серой шерсти, а в действительности смеялась над тщетными попытками Кестера да следила за тем, чтобы корова не задела ее размахивающим хвостом или случайно не лягнула. Морозный воздух смягчало теплое пахучее дыхание скота, окутывавшее помещение облачками пара. Фонарь светил тускло, и в его рассеянном сиянии лишь едва-едва проступали темные очертания старых черных балок, яслей и перегородок, обволакиваемых мглой.

– Да тише ты, тише, голубушка! – воскликнул Кестер в ту самую минуту, как Кинрэйд подошел к двери. – Ну вот, молодчина. Ты же настоящая красавица, когда стоишь спокойно. Во всем райдинге такую корову не сыщешь, если она ведет себя как следует. Умница, красавица. Ну-ка, давай тебя подоим, лапочка ты моя!

– Кестер, – рассмеялась Сильвия, – ты выпрашиваешь у нее молоко так велеречиво, будто жену обхаживаешь!

– Но-но, девица! – Кестер чуть повернулся к Сильвии и, прикрыв один глаз, вторым подмигнул ей, отчего его и без того морщинистое лицо скукожилось еще больше. – И откуда тебе знать, как мужчина обхаживает женщину? Вот погоди, кто-нибудь из нас как приударит за тобой!