Поколение

И еще одного боялся Пахомов в своем писательстве — многословья. Слова убивают мысль, особенно если их много. Трезвую, хорошо обдуманную фразу, сбитую из крепких, точных слов, он всегда предпочитал песенной легкости, с какой писались целые страницы. Но сейчас все было по-другому.

Пахомов писал и писал, не мог остановить в себе потока фраз, рвущихся на бумагу, он только переворачивал и переворачивал исписанные страницы.

Вымотавшись за день, он легко и быстро засыпал после прогулок по пустынным улицам Москвы и спал крепко, почти без сновидений до утра. Но так было первые три дня. Теперь же, когда роман глубоко вошел в него, когда жизнь героев и их споры проникли в его подкорку, Пахомов лишился сна. Он удлинил ночные прогулки. Уставшее и будто свинцом налитое тело требовало покоя и отдыха. Он валился на койку. Но сознание не выключалось даже в тяжком, никак не напоминающем сон забытьи. Оно, как раскрутившийся маховик, продолжало из своих глубин выдавать картины и фразы. На грани сна и яви иногда вспыхивали ослепительно яркие всполохи, и они высвечивали такие потрясающие сцены романной жизни, в Пахомове пела такая музыка крепких фраз, что, казалось, запиши он все это на бумагу, и люди узнают такое, чего они никогда не знали и не слышали. В зыбком непрочном сне он заставлял себя запомнить эти сцены и фразы, а когда просыпался, то найденные ночью самородки золота при дневном свете оказывались кусками меди.

Муки недающегося, ускользающего слова терзали Степана Пахомова. Однако он понимал, что работа над романом сдвинулась и шла в непривычном для него сумасшедшем темпе. Ему не нужно было усаживать себя за стол и вымучивать слова и строки; письмо, как прорвавший запруду поток, текло, ломая тщательно продуманный план романа.

Пахомов уже написал встречу отца и сына Буровых, их нелегкий ночной разговор в гостинице. Не было ссоры, но не было и примирения. Говорили два родных человека, которые совершенно по-разному понимали одни и те же вещи.

«Слякоть в человеке надо вымораживать здесь, на Севере», — сказал Димка, когда отец стал рассказывать о том, что у него решается вопрос о переводе на работу в Москву, а мать не согласна на переезд.

Буров-старший вначале не понял жестокости слов сына. Думал, что Димка говорит о себе, а когда понял, тяжело обиделся и весь остаток ночи думал над тем, может ли сын так безжалостно судить отца. «Слякоть» — это его любовь к Кире.

Жестокие, безжалостные дети… Как же так можно? Назвать его последний порыв, последнюю, а может, и единственную в жизни любовь слякотью? Обида смертная. Но можно ли сильно винить Димку? Ведь он, не задумываясь, отдал бы за отца жизнь, так же, как это сделал бы и он, Буров, ради сына. Видно, есть такое, что выше их сил. Наверное, это само время разводит в разные стороны поколения…»

Степан оборвал бег пера и задумался. Он писал о Михаиле Ивановиче Бурове, но Димка больше и больше завладевал его вниманием. Буров-старший представал в романе каким-то сторонним человеком, и, наоборот, сильно разрастался образ Димки. Но как бы ни складывался роман, Димка в нем — проходная фигура, второстепенный персонаж. Димка — из другого поколения, еще не устоявшегося, взбалмошного, без положительной программы… У них пока все объясняется и все оправдывается молодостью. Пахомов же писал о своем поколении, пришедшем после военного, которому на смену идет новое, еще не имеющее четких контуров (так он думал), но которое его волнует больше, чем военное.

Пахомов подумал, что людей волнует будущее всегда больше, чем прошлое. Видно, поэтому его все больше интересует Димка? Есть в этом интересе и другое: он плохо знает молодых, и ему до самоотречения хочется понять их. Но сможет ли он это сделать в романе? Романный Димка не может совпасть с тем реальным Димкой, сыном Михаила и Маши Буровых, но Пахомов должен передать его суть как человека нового поколения. Для этого нужно найти в письме те изобразительные средства и ту форму, которые бы выразили эту суть.

Различие между жизнью и искусством Пахомов глубоко понял, когда стал писать для театра. Если актер передает на сцене истеричного, издерганного и душевно не уравновешенного человека тем, что впадает в истерику и, надрывая себя, доводит до экстаза, то это будет патология, а не искусство. Актер должен играть, а не болеть на сцене. Ему надо найти правильную условную форму передачи состояния истеричного человека, играть задачу, а не выполнять ее натурально.

Так и в литературе. Жизнь достоверно и правдиво передается только тогда, когда писатель нашел необходимую форму ее воплощения. А если он рисует жизнь, не переплавив ее в формы искусства, получается натурализм.

Пахомову нужно было писать сцену аварии на Ямальской буровой. Погиб человек, известный на всем нефтяном Севере буровой мастер Федор Савушкин. Его смерть вызвала скандал. На промысле началось «брожение умов». Молодые рабочие и инженеры возмущались «дилетантским» и «некомпетентным» подходом к проблемам серьезного расширения добычи нефти и газа на Крайнем Севере.

И в этом они обвиняли Федора Савушкина.