Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Сегодня мы закончили последние приготовления к Пасхе, повесили чистые занавески, и домашняя портниха заканчивает нам всем обновки. Я, как всегда, работаю вместе с портнихой, отчасти из экономии, но отчасти потому, что есть много личного шитья, которое без импульса извне не соберешься сделать. Мы с мамой переделали себе прошлогодние шляпки — это уж из чистой экономии.

Были на концерте с Вейнгартнером[766] и в «Габима» с Ровиной.

27.4.40

Стоит прекрасная, чудная весна. Все цитрусы в цвету, голова болит от их запаха. Фруктовые деревья начали осыпаться, гранат цветет последним, виноградная пергола (сквозная беседка) покрывается свежими зелеными листочками, и мы перекопали последнюю часть сада. Лук перерос и дал не только зеленый лук к столу, но и семена для рассады. То же самое редиска: я люблю наш огород, потому что он напоминает мне мой подмосковный огород, мою молодость, когда на заре я работала с няней Лизой в огороде и в курятнике. Я медленно читаю дневники Герцля в оригинале.

2.5.40

Политические горизонты очень затемняются, в Норвегии не видно успехов, Италия угрожает вступить в войну активно, на этот раз, конечно, на стороне Германии.

11.5.40

Я ездила в Хайфу к Меиру. По дороге видела, что апельсины уже сняты. Хамсины и москиты не давали спать, всю ночь горела в комнате японская свечка, но это мало помогало от москитов, только мешало спать. Жара, мошкара, мелкие «зандфлиге»[767], как их здесь называют, сделали то, что вместо отдыха я получила «папатачу» (специальная хайфская инфлюэнца). Когда я поправилась, я посетила несколько больниц и санаторий, мне показали кухни, и я говорила с хозяйками о бюджете и о новых условиях работы во время войны и нехватки.

Меир был так занят в Гагана, что на этот раз он очень мало мог меня сопровождать, он иногда обедал со мной.

Я видела также новый рынок — Шук Тальпиот, грандиозное здание, которое стоило 68 тысяч фунтов, и еще строят новое здание для госпиталя «Адассы» на Кармеле. Несколько часов я провела в Нагарии на балконе, на берегу моря. Что очень красиво в Хайфе, это время сумерек, когда еще достаточно светло, чтобы видеть горы, море, дома, каждое деревцо и каждый забор вдали, и бухту и город, и в то же время весь город иллюминирован огнями внутри домов. Потом, когда делается совсем темно, это феерия, иллюминация, но не так красиво, как в сумерках. Мне всегда это напоминает зажженную елку в еще не совсем стемневшей комнате, когда не зажгли ламп, но зажгли свечки на дереве. <Или менору в Хануку и свечи в пятницу вечером.>

<Лежа в кресле на берегу моря,> я читала Анатоля Франса, и в Нагарии мечтала о небольшом бунгало на берегу на старости лет. Возможно, что на старости лет мы действительно себе заведем бунгало на берегу, хотя бы в Тель-Авиве, хотя я себе не представляю нас с Марком старыми и особенно богатыми и бездеятельными, отдыхающими. Это не в нашей натуре; каждая наша поездка была с целью чему-нибудь научиться и посмотреть что-то новое и интересное. Но эта тяга к морю у меня еще с детства — на балтийском побережье я видела такие сады, которые спускались к самой воде, и на горе стояли дома с колоннами. Или, может быть, я все это видела во сне?

На обратном пути я заехала к ребятам в кибуц, но торопилась домой, успела только выпить стакан чаю и поцеловать моего Цвикеле.

Фильм, который мы с Меиром видели в Хайфе, был музыкальный. Первый раз в фильме участвует Яша Хейфец[768], и даже говорит <без скрипки>. Я знала этого златокудрого мальчика со светлыми глазами, в белом воротничке на синем костюмчике, когда Яша Хейфец шел в музыкальную школу Трескуна в Вильне и нес игрушечную скрипку под мышкой. Потом мальчик лет 14–15 в Луге, он ежедневно упражнялся, уже как вундеркинд, со своим учителем Киссельгофом. Он, кажется, тогда был учеником Петербургской консерватории по классу Ауэра. Мы попросили его родителей позволить ему принять участие в концерте для пострадавших от войны. Этот кудрявый мальчик был красив, как [Бог] <Феб>. Следующие концерты были в Москве, в зале Филармонии или Консерватории, во время Первой войны, и наконец, здесь, в Палестине, куда он приезжал уже законченным музыкантом.

В кино этот совершенный артист показал себя с новой стороны — чисто человеческой, он помогает мальчикам поддержать своим участием музыкальную школу, которая служит бедным, но способным юным музыкантам.

* * *

За неделю моего отсутствия наш сад распустился прекрасно, на всех деревьях маленькие завязи, и этот год обещает много фруктов.

Когда я читала Герцля и Нордау, я думала: почему люди не прислушивались к их пророчеству? Почему в Палестине нет двух и трех мильонов евреев, слабая инфильтрация — вещь опасная, а массовая иммиграция бы рассосалась, и евреи не дошли бы до такой мизере[769], до которой они дошли теперь в Европе, и в той Германии и Австрии, откуда наши вожди вышли.