Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Германия уже вторглась в Голландию, с нидерландскими евреями, среди которых у нас лично есть друзья, будет то же, что и со всеми другими. Америка до сих пор держится изоляционистской политики, Черчилль предупреждал, что нейтралитет теперь вещь опасная, глупая, неблагородная, но слушали не его, а Чемберлена и тех, кто был за «апезмент»[770].

25.5.40

У нас в госпитале было немало брисов (обрезаний), дети получают красивые лакированные колясочки, белые или черные, иногда плетеные корзиночки. Эти новомодные колясочки очень глубокие и шикарные, мои дети таких еще не имели. Здесь люди привыкли делать подарки по разным случаям, посылают торты собственного печения, бонбоньерки, цветы, на обед можно еще получить в ресторане и в частных домах утку, гуся, индюшку и курицу сколько угодно. Салаты, майонезы, рыба, фрукты самые дорогие и разнообразные, мороженое, вино местное и привозное. Кормление, отлучение от груди, детский сад, свадьба и снова рождение внуков — все идет, как если бы в мире не было агрессоров и войны. Но в один ужасный день эти сыновья и дочери и внуки во всем мире подвергаются налетам аэропланов, нарядные няни с лакированными белыми и черными колясочками и корзиночками в панике бегут куда и как попало, в убежище, под ворота, в чужие дома, невесты остаются с протянутыми руками, когда поезд или пароход увозит их женихов, а матери, несчастные матери, сдерживая свои рыдания, чтобы не волновать и не огорчать сына и даже дочь, остаются стоять на перроне, и все это случилось уже теперь — в Норвегии, Голландии и Дании, в тех странах, которые не хотели, боялись войны и были застигнуты врасплох.

Смерть вырывает тех, кто еще может что-нибудь вспомнить, и в еврейских семьях вряд ли останутся те, кто бы мог оплакивать и вспоминать. Когда Герцль писал «Альтнойланд», еще не было нелегальных пароходов, которые ночью тайно приближаются к берегу и высаживают, или вернее, выбрасывают в море иммигрантов; счастливые спасаются, несчастные тонут или их отсылают обратно в море. Тогда еще не было в Тель-Авиве беспризорных детей, которые в 12 часов ночи возле кино и кафе продают шнурки для ботинок и папиросы и спички. Еще не было иммигрантов — не сионистов, для которых Палестина не мечта и стремление, а печальная необходимость. Тогда еще не было законов о запрете вывоза капиталов из разных стран, валютных ограничений и поголовного грабежа целого народа. Старики еще были в большом уважении, почти как у китайцев, и не должны были молить о смерти-избавительнице, чтобы не попасть в лагерь и не быть уничтоженными «за ненадобностью». И если бы Герцль теперь писал свою книгу, он бы ее писал, может быть, совсем иначе. Он бы писал о палестинских солдатах, защитниках родины. И гуманность и политическая мораль с тех пор сильно изменились. Но в одном Герцль был абсолютно прав: без Еврейского Государства нам не обойтись!

1.6.40

Прошла еще одна ужасная неделя для мира и для нас: король Леопольд Бельгийский изменил союзникам[771], прорвали линию защиты под Дюккирхенем, отпала армия в полмильона, и положение в Европе очень обострилось. Италия прервала дипломатические отношения со всеми своими бывшими союзниками.

Сюда приехали наши лучшие друзья из Варшавы, они девять месяцев скрывались в деревнях, в имениях, на дачах, где когда-то живали богатыми дачниками. Они скрывались даже в самой Варшаве в шикарном пансионе одной любовницы члена Гестапо, где жили высшие чиновники наци. Такие бывают чудеса на белом свете. Они питались гнилой картошкой, гнилой кашей, жили в погребах, платили последними грошами за еду, которую им хозяева с опасностью для них и для себя приносили по ночам. У них не было необходимых лекарств, они потеряли в весе до неузнаваемости и все же выжили.

Когда все бумаги и заграничные визы были в порядке, под чужим именем, конечно, потому что их искали в Польше, жена решительно подошла к кассе первого класса, попросила билеты в спальном вагоне, и они проехали до Триеста, как важные иностранцы. Их даже не беспокоили на границах во время контроля, так как за взятку вагоновожатый держал их бумаги у себя. В Италии муж заболел от всего пережитого, у него и так была ангина пекторис, и лежал некоторое время, пока не подошел пароход, который их привез сюда. Их бумаги на въезд в Палестину были в Триесте.

Пока они рассказывали всю эту эпопею, не хотелось верить, и все же верилось, что есть чудеса, что есть какая-то десница Божья, будь это личная энергия, умение жить, «савуар фэр»[772], или счастье. Они гостили у нас несколько дней и потом переехали на собственную квартиру. В Варшаве они жили в роскошной квартире с оригинальными картинами, коврами, стильной мебелью и проч. Все это, конечно, там и осталось.

7.6.40