Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Мама ходит на костылях и собирается домой, то есть в свою комнату.

У нас провел несколько дней Саул Черниховский, отчасти как пациент, отчасти как коллега мужа[802]. Он отдыхал в саду и читал Чехова. Вечером мы с ним сидели всей компанией в саду, и он нам рассказывал свои воспоминания «по земскому тракту»; память у него удивительная, он отчетливо и художественно рассказывал свои случаи из медицинской практики. Самый интересный случай, над которым мы все хохотали, о «свояченице батюшки». Компания земских деятелей раздражала батюшку <вдовца>: они приходили поздно вечером, подымали с постели молодую и красивую свояченицу, к которой батюшка был неравнодушен, и просили угощения. Ей приходилось спускаться в погреб то за кислой капустой, то за маринадами, за грибами и огурцами. И каждый раз кто-нибудь из компании должен был ей «светить». Батюшка сгорал от злости и ревности, но на следующий день повторялась та же история.

Затем он нам рассказал, как здоровая и молодая баба заболела маститом. Он, Черниховский, сам без наркоза сделал ей операцию, и за это она ему обещала зайца. И еще много рассказов, которые были напечатаны, но не со всеми пикантными подробностями, все эти истории в духе Боккаччо — о монахах, монахинях, архимандритах, попах и их женах, земских учителях и врачах. Много чисто медицинских случаев, далеко не смешных, но очень ярких и талантливо рассказанных. Много озорства и хулиганства было тогда в русской провинции; потом мы все вперемежку начали вспоминать разные случаи из гимназических лет до экзаменов включительно. Черниховский считает, что эти годы его <земской> медицинской практики, а также военно-медицинской службы были наиболее полезными для его дальнейшей практики и даже для его художественного творчества.

Моя мама была так увлечена его рассказами на хорошем русском языке, что забыла о всех своих болях в ноге и проч.

20.5.42

Сегодня мы гуляли по новому Лондон-сквер на берегу моря, я встретила доктора Злоцисти[803], он обещал нам подарить свою новую книгу о палестинских болезнях, но, кажется, скуп и вряд ли подарит! Очень занимательный старик, интересуется психопатологией возраста секса, климакса и проч.

30.5.42

Мы были приглашены на русский вечер, как я их называю «бывших людей». Были там те, кому не исполнилось еще 50 лет, но которые потеряли свои капиталы и «лицо» (профессию, общественное положение), а о стариках и говорить нечего: развалины, потеряли память, зрение, слух. Сидели они в первом ряду, с трубками, напряженно слушали ораторов, и многие из них вовсе не понимали иврит. Было жутко видеть этих «ционим ватиким», древних сионистов, которые живут на пенсии или доживают свой век у детей. Я бы не делала таких «сгущенных собраний», на которых люди могут демонстрировать свою старость и бессилие. Еще когда я наблюдала свою бедную маму, я себе сказала: я не хочу дожить до такого возраста и состояния, когда человек теряет свою самостоятельность, свою трудоспособность. На этом вечере я себе это повторила; прошли те патриархальные времена, когда люди желали себе и другим дожить до 120 лет и умереть с почетом.

3.6.42

Вчера мы, москвичи и тель-авивцы, хоронили нашего дорогого музыканта, профессора и сиониста Давида Соломоновича Шора.

У него была очаровательная улыбка, ласковое отношение к людям и то прекраснодушие, какого уже не осталось на этом свете. Я в Москве посещала его концерты: трио — Шор, Крейн и Эрлих, в зале Синодального училища, всегда камерная классическая музыка, преимущественно Бетховен. И как он играл Лунную сонату! Потом его лекции с музыкальными иллюстрациями — о Мендельсоне-Бартольди, о Мейербере, Рубинштейне и о еврейской музыке.

У него был оптимизм и вера во все прекрасное, он на все мог сказать «гам зу летова», и это к лучшему, даже в тяжелых событиях. Он еще успел принять участие в своем юбилейном концерте, и вся русская колония и много его учеников и поклонников было на похоронах. В его комнате на стене висят портреты работы русских писателей, музыкантов и исполнителей, с их автографами, самые ценные портреты, которые когда-нибудь попадут в музей.

29.6.42

Несмотря на отсрочку, Меир идет снова мобилизоваться, он себя плохо чувствует в партикулярном платье.

Тобрук[804] сдали, сдают и Севастополь. Мильоны евреев погибли и погибают, и никто не хочет или не может нас спасти. Наоборот, «Патрия» и «Струма» говорят о «джентльменском договоре» дать нам погибнуть. Я на это смотрю как на начало гибели всего цивилизованного мира. На жестокости и несправедливости нельзя строить новый мир и нельзя поддержать старый. Когда теряется мораль, теряется и сила сопротивления. Нельзя за наш счет спасти человечество.

У нас экономически, как во время инфляции: цены берем высокие, платим долги, тратим огромные суммы на расходы по делу, и в конце концов ничего не остается, нет заработков. Людям бросаются в глаза эти большие суммы, а стол должен быть первоклассным, но мы богаче от этого не стали.