Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Имение наше лежало в одной версте от города. Еврейские имения, как правило, не могли находиться за чертой оседлости, то есть за пределами города. Виленская губерния считалась литовской Швейцарией по красоте гор, холмов, рек, полей, лугов, лесов и садов. Дом был не барский, как я мечтала, а скорее фольварк[69], с пристроечками, флигельками, очень вместительный. Домочадцы и еще много гостей находили приют в деревянных стенах этого поместья.

Парк был старый, заросший; давно рука садовника к нему не прикасалась. Вместо клумб были большие кустарники: сирень, жасмин, рябина и акации. Большие сосновые аллеи, березы, тополя отделяли огороды от фруктовых деревьев, ягоды от цветника и луга от полей. Живые изгороди были в рост человека. Фруктовый сад сдавался в аренду, мы пользовались только фруктами-опадками, а трудно ли было нам, молодежи, сделать «опадков» сколько угодно? Яблоки, груши, сливы и вишни, малина, клубника, красная и черная смородина, крыжовник, кизил, одна ягода поспевала за другой, и мы всегда ходили с красными пальцами, щеками и губами. Впрочем, фрукты и ягоды шли также на варенье и к столу, и нам поручалось принимать их по весу и снимать с кустов.

Белая и синяя сирень и пахучий жасмин и красная рябина росли близко от дома и касались ветками окон, почти лезли в дом. Все дорожки заросли высокой травой, кроме главной аллеи, которая вела к пруду и оттуда к речке Ошмянке. Огород был большой и богатый всякими овощами, служил только дому, не шел на продажу, был вблизи кухни и в руках кухарки Фроси. Там же был курятник и искусственный пруд — болото, в котором плескались утки и гуси. Молодые индюшки, цыплята и утята привлекали всю банду детей, которые наполняли имение. Взрослые ходили на речку удить рыбу, дети нанизывали на удочки червяков.

Хозяин этого имения, отец моей мачехи, давно умер, и имение было в большом запустении. Поля сдавались под аренду, имение еле кормило старую мать, муме, и ее двух младших дочек, Фруму и Этель. Муме Дворче была второй или третьей женой старика Лейзера и пережила его на много лет.

Самый парадный подъезд с деревянными облупившимися белыми колоннами был давным-давно заколочен. Передняя была превращена в прохладную кладовку. Там стояли чаны, крынки с кипяченым молоком, простоквашей, сметаной, снятыми сливками, свежесбитым дома маслом; сыры в треугольных мешочках висели для просушки над белыми тазами, куда сливалась пахтанка. Свежее масло и мягкие сметанковые сыры были куда вкуснее наших московских «чичкинских».

По стенам висели сушеные травы для специй и приготовления лекарств, секрет которых знала только сама муме Дворче. Тут же висели бусы сушеных белых грибов, набранных нами в лесу, стояли бочки с капустой, мочеными яблоками с клюквой, кислые огурцы, висели колбасы домашнего приготовления, а перед праздниками там же держали все свежеиспеченные и вареные в меду «пирошкес», тейглах, плецлах[70], эйнгемахцы[71] и другие сладости, уже знакомые мне по рецептам покойной московской бабушки. Молодежь, как саранча, умела напасть на все эти яства «парадного подъезда»: слизывали пенки с молока и сливок, выуживали кислые огурцы и моченые яблоки, лакомились медовыми пряниками, за что им не раз доставалось от всех взрослых сообща и от каждого в отдельности.

Для сенокоса осенью нанимали косарей. Уже на рассвете, в пять часов утра, по росе, с остро наточенными косами косари работали, пели грустные, хватающие за душу, или, наоборот, залихватски веселые песни. Неделями сено лежало горками или сеновалом, и в парке пахло свежескошенным сеном. Мы валялись после обеда, закапывались в сено и просыпались на закате солнца. Дальше за парком начиналась роща с довольно вязким болотом, которое спускалось к реке. Река протекала между высоким холмом и заливным лугом. На самом берегу был желтый песок, и ближе к воде росли плакучие старые ивы. Купались часто, целый день плескались в реке. Раздевались догола: мужчины отдельно, женщины отдельно, а дети присоединялись и к тем, и к другим. Приятнее всего было на рассвете, когда еще прохладно, а вечером, разопревшие от жары и спанья в сене или от хождения в городок, снова целой компанией отправлялись купаться. По тине и по песку, по кочкам и бугоркам босиком было приятно спуститься к речке и нырнуть в воду, переплыть на другой берег и оттуда снова вперегонки плыть обратно. В воде сидели часами.

К завтраку возвращались с мокрыми, туго заплетенными косами, в свежевыстиранных накрахмаленных ситцевых и батистовых платьях, за столом уничтожали клубнику со сметаной, творог с молоком и сахаром, и такого аппетита я не запомнила ни у себя, ни у своих близких за всю мою жизнь.

После завтрака были уроки — французского, арифметики и по всем предметам, по которым в предыдущем классе были неудовлетворительные успехи и отметки. Впрочем, французский и музыка входили в программу «хорошего воспитания и образования».