Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Из городка к нам часто приезжали парни и девушки на велосипедах и приходили пешком, спорили часами о партиях и революции, о социализме и сионизме. Среди них были «искровцы», плехановцы, бундовцы, сионисты, территориалисты, сеймовцы[84], а также беспартийные — тихие и буйные. Последние всех критиковали и ни к кому не примыкали. Бундовцы называли сионистов дураками и утопистами, искровцы считали сионистов и даже бундовцев узкими националистами, шовинистами, а сионисты пророчили всем прочим потоп, погром, антисемитизм в ответ на их преданность чужбине, чужим партиям и глумились над всеми, кто хочет осчастливить русский народ и лезет не в свои дела.

Уже тогда в партийных интеллигентских кругах среди поляков и русских был душок антисемитизма, хотя тут и там отдельные товарищи работали с евреями в самообороне и спасали их во время погромов. В партии ППС[85] было много евреев-попутчиков.

Дебаты нередко переходили «на личности», но в конце концов все улаживалось, потому что в имении кроме политических дискуссий был еще вкусный чай с вареньем, печеная картошка или картофельные пампушки, а главное — масса молоденьких и хорошеньких девушек, с которыми было приятно кататься на лодке, петь и танцевать при луне и гулять по саду. Религиозные споры тоже могли бы тянуться часами, если бы не уважение к старшим, к тете Дворче, к моей мачехе и др. Появление кого-нибудь из набожных заставляло замолкать всех этих богоборцев, богоискателей и безбожников. Атеизм — и нигилизм и отрицание всего святого — была главная линия. Остальных всех называли мракобесами.

Во время полевых работ мы проводили целые дни в поле, помогали, или вернее мешали, вязать снопы, приезжали на высоких возах со снопами или сеном, молотили зерно ручной молотилкой, терли мякину для корма лошадям, перемалывали солому в сечку — тоже ручной машиной. Ездили на мельницу и приезжали белые, обсыпанные мукой, после чего бежали к речке смывать муку с волос, бровей, ресниц и тела.

В субботу мы ходили в городок в гости. Если у кого-нибудь был в руках зонтик от солнца, его забрасывали камнями[86]. Мы выдерживали целую баталию с мальчишками и «блюстителями субботы» (שומרי שבת).

Я впервые в Ошмянах увидела местечко — с базарами, грязными улицами, немощеными и гораздо более узкими, чем в Вильне. Одна улица была главной, по ней гуляла парами и компаниями молодежь — мимо двухэтажных домов, мимо закрытых в субботу лавок, аптеки, почты, полицейского участка, офицерского клуба и тюрьмы — такая прогулка повторялась несколько раз подряд. В городке было несколько врачей, нотариус, мировой судья, дантист, но большей частью для лечения и судебных дел и даже, чтобы сшить себе новое платье и костюм, ездили в Вильну.

В лавках продавали все, начиная с гвоздей и мануфактуры и кончая леденцами и посудой. На тротуарах свиньи рылись в выставленных помоях, а публика ходила посредине улицы, шлепая по грязи в дождь и подымая облака пыли летом, во время засухи. Тем не менее каждая прогулка в город была развлечением и событием, потому что в имении было еще теснее: вся жизнь протекала в тесном семейном кругу.

Когда появлялась почтовая карета, весь городок высовывал головы сквозь окна и двери, женщины наскоро вытирали руки о передник и по дороге давали шлепки ребятам, которые мешали выбежать посмотреть — кто едет, куда, перед каким домом остановился или проехал дальше, в имения. Раз один из еврейских помещиков привез жену-христианку из-за границы: случайно она была стрижена, потому что перенесла тиф, и приехала на дачу поправляться. Местечковые жители кричали ему вслед: «Йоселе, привез гою, хоть бы выбрал себе красивую». Когда чья-нибудь молодая жена приходила в первый раз покупать что-нибудь в лавку и пробовала торговаться, лавочница говорила: «Ну и скупердяйку же он себе взял!», а если торговалась с извозчиком, он говорил: «Ваш муж платит 20 копеек, почему же вы хотите платить 15?»

Фабричные парни и девушки не ходили гулять по главной улице, они уходили летом за пределы местечка, а зимой собирались у кого-нибудь из товарищей. Они читали нелегальную литературу, привезенную из-за границы, напечатанную на тонкой папиросной бумаге, или еврейские книги, брошюры, листки. Чаще они уходили за речку, где обсуждали свои профессиональные дела, забастовки, вербовали новых членов.

Летом наезжало много студентов и курсисток из столицы, у них у всех было дела по горло, некоторые давали уроки в буржуазных домах детям, которые имели переэкзаменовку, и таким образом зарабатывали себе на плату за учение и на жизнь в университетском городе. Кроме того, они давали уроки в кружках и бесплатным ученикам, экстернам, а главным образом — вели пропаганду и организовывали ячейки каждый своей партии. Не раз их накрывала полиция и сажала в тюрьму. В таких случаях мы им носили пакеты в тюрьму, подкупали стражников, передавали почту и газеты и книги.