Поколение судьбы

– А ты не пробовал огромный секс?
– Не приходилось, но хочу понять.
– О, это … как прочесть «Архипелаг»…

За дверью в мир и дерево, и океан.
Еврейка с чёрными глазами на лице,
с невероятной грустностью в глазах,
однажды молвит ночью: «Будешь ты?»
«Останусь, буду!» «Повтори еще.»
«Останусь, буду, я всегда». Упала.
Раздел я тело. Дерзко-умный голос:
«Покроют всю меня и тело всё,
о, милый, волосы за десять лет,
тугие волосы. Я – Байрона стих.
Тогда твоей останусь?» «Да, моя!
Всегда! И помни: твой огонь, а мой дым!»

Река крутилась в черепе Земли,
девица оттолкнулась от травы,
верблюжьи голые восходы плыли.

В ряду годов слой нижних брусьев сгнил,
вода прошла, и ноги замерзают,
прозрачные ругаются фигуры.

Слова «Пророка» где-то рядом живы —
в чащобе яблочных лесов роятся.
Дождливые из мрамора леса.
Женились мы однажды вечером,
она – как мать и старше, и богаче,
лет шесть – мы дети и любовники.

«А я таюсь и знаю, вера в пса
внутри любого существа природы.»

Печальные лежат во тьме равнины,
хрустят там щеки лунных косогоров,
узор пальцы спечатывал звезду,
ночь перезванивала огоньком.
Луга туманных, бледно-синих трав
вокруг их дома. Листья колыхались.

Сегодня познакомился с Мариной,
она – смотрительница дач в лесу,
она поет в церковном хоре, добрая,
купила двадцать пар носков на осень.

Волк – за собаку. Рояль и зеркала.
Консерватория. Худая. Целка.
И милая – меня кормила мясом.
И милая, что хочется убить.
Иная крайность памяти природы —
одна.

Навоз приносит славу саду.

«Одежда белая струилась
На ней серебряной волной;
Градская на главе корона,
Сиял при персях пояс злат;
Из черно-огненна виссона,
Подобный радуге, наряд
С плеча десного полосою
Висел на левую бедру…»

На черном маленьком рояле ноты
Шопена, издание Германия.
Твердит циническая баба: видит,
спасётся горсть фанатиков любви,
и кровь волной прольется по миру,
все уничтожится греховное.
Седая импотентка. Чуткость. Страх.

Она могла быть человеком и в лесу,
с осеннею булавкой – милая.

Хохочет провал в быстрокрылое горло.
И замок встает, опуская цепями
две тени с зубцами обрушенной башни
на разные реки, на берег и площадь
с часами. Там девочка-самка рыгает.

Осеменяет человек свой череп.

Гортань проколота огнем камина,
дожди под табакеркой спрятались в червях,
тела тянули из бутылок вина,
сердца схватились ночью биться на руках.

За скользким горизонтом солнце жило —
в печи под пеплом – умно, завтра и вчера.
Я подымал безжизненное тело,
остались спать спина и голова-гора.
Я подступил и умолял у неба:
«Страдавшему от красоты, позволь забыть!
О, милый!» – Я. И свечи отекли, и гребни
расчесывают нас, и птицы гнезда вьют.

Сгорает череп от истомы рабства,
в сосуд его гармония слилась,
изнемогаю, лихорадит мозг.

Лопатки дергаются, белы спины,
и осень чавкает, хвоя висит, звенит,
вода лесная в бочках круглых стынет,
слоняются обьятия, оскал гремит.

Спокойный хохот – холод сотворенья,
две кожи скрылись в ночь – им песня удалась,
любовник умирая, входит в звенья,
зовет согреть. Хор слез летит, пронзая глаз.

Нет чащи снов, тепло вина лоснится,
потухших листьев каменный дрожит агат,
румянца запах, мысленные птицы
грустят в руке, расписывающей сад-ад.

Смешная рыба хрустнула в карнизах,
прошлась хвостом, оставила клеймо в земле,
глаз бычий вскрылся с кротким визгом —
мы улеглись в лечебнице и молоке.

Разъять любовь – как средство для наживы.

Теряют сон еврейские бульвары
в намякшем мае-обольстителе.

Запомни, твой сын обернется, промолвит:
«Ты – пыль! Мой великий отец и любовник!»

Торчал тот крест под белой лентой плеч,
рука прижала сердце к желтой кости.

На белой груди отыщу белый крест,
запомню блаженное пение,
упал – на груди умирает отец,
назад отступил, на губах тишина,
прошлась по земле за ногою нога —
поднялось над грязью знамение.
Она – прекрасная, больная часто —
кусочек рта, рука, одно лицо —
над оживленной карлой веки спят.
Напомнила змею с дождем и камни.
Там впереди листья реки опали,
прислонились к себе и печалились.
Понятны шелестом плеча и танца —
обреченная, оголенная
поцеловала, застонала, пала.

Давала ночь себя, как шаль плечу,
ресницы с сканью слез ронялись, плыли.
Свечу зажечь и мудрая остынет.

Не спят зобатые, смешные мыши —
пищат их голоса. И бич зари
тасует брюхо женщины и дома.
А в комнате осиновое тело
встает с постели в крупных стеблях вен.
Оно в окно уставило глаза,
там капелька росы на пальцах сна.

Наш честный раб свистит, слюнявится —
в нем тварь живет малиновой души —
и любит, любит, любит вас.
Совет ему врача: «Протезы в воду».

Диалог состоялся на природе,
глаза блистали дикими белками.
«О, женщина, я как увидел, сразу!
Вы – счастье! Вас люблю! Безмолвен к вам!
Ревную, не хочу вне ваших жить!»

То существо – понравилось оно?

Тем утром. Человек внутри под маской
поднялся со стула бледный и ветхий,
умытый, как море, и липкий, как кровь.
Глаза его круглы, злы уголками.

Несет на палке баба красоту ручья
из под коряги грузной и широкой.
Кукует лес, коровница-звезда
гуляет над собой. Спит край пространств
в земле под тонким ледяным чулком.

Раба и бестолочь сидела задом,
воняла потом и мочой вчера.
Фиалка на портрете и лампадка,
в петлице гиацинтовая трель.
«Мой муж – от рака. Сын в Варшаве —
могила номерная в сорок пятом.
В последний, сорок третий, мальчик взят».
Подрыгала крючком ноги и пала.
Рассек пространство взгляд Тургенева.
Висок упрятан тихими шелками —
парит с слезами на колени девы.

Две феи с полинялыми власами
припали, согревая телом тело,
влекомые к коням и библиям,
прикрытые листком Монтеня, сдохли.

Рабы сидели на диване ночью.
«И целовались мы взасос,
пока не свистнул паровоз». —
Сказал, расширив губы, мертвый справа.

В великом центре женское лицо,
сомкнув скулатые ущелья, молвит:
«Мне указали – вот ты. Я ждала.
И челку, и рейтузы не носила».
«А я кальсоны надевал и стану».
И нос зажал от запаха в груди.
Растоптанное «я» сжирает тело.
«Я за тобой!» «Тебе нельзя, царица!»

О, дайте, дайте зонт – ему в очках,
он лысый, розовая баба рядом,
глядят на самолет с балкона беды.

По окнам, слева от вторых подъездов
по вечерам с нагнутой головой,
коленями в глазах – беременный он —
мальчишка немой вне левого глаза.
«Носферату» – называют дитя.

Я помню книги, красную тетрадь.

1983,1984.