Покоритель орнамента (сборник)

Щеки, как известно, могут быть разными – лежащими на плечах, к примеру, венозными и оттого пунцовыми, как хорошо проваренная свекла, впалыми, досконально прочерчивающими линию верхней челюсти, а также нависающими этакими уступами, а еще щеки могут быть абсолютно гладко выбритыми, лоснящимися, источающими приятный аромат дорогих духов, изрядно знающими прикосновение губ, фланели, бархата, хлопкового носового платка или высокого мехового воротника, защищающего от порывов пронизывающего декабрьского ветра.

Ветер гуляет на железнодорожной платформе где-то в районе Голицына.

Шамордино. Никола Ленивец. Орудьево. Спас. Острожье. Сикеотово. Зосимова пустынь. Подмоклово. Акатово горо дище. Катуар. Краснознаменск. Вознесенское. Кушерека. Калуга-2.

Река символизирует вечность. Потоки, обнаруживающие себя лишь присутствием извивающихся водорослей, приходят ниоткуда и уходят в никуда. Водоросли, как полозы.

Некоторые змеи проплывают мимо и теряются в водоворотах, проваливаются без остатка в бездонные воронки.

Изредка можно видеть и проплывающих мимо рыб, которые смотрят по бокам, потому что глаза расположены у них по бокам.

Он падает на кровать на правый бок, уперевшись взглядом в стену, и лежит так, абсолютно неподвижно, вспоминая все детали происшедшего – взрыв, крики, грохот стрельбы.

Однако со временем события все более и более обретают мифологические черты, а самое страшное и даже дикое забывается, зарубцовывается последующими наслоениями, порой, увы, имеющими к произошедшему самое отдаленное отношение. В подобных случаях всегда предельно важно запоминать детали, а также отчетливо отличать явь от забытья, от полусна.

По стене ползают муравьи.

Откуда они здесь?

Он встает с кровати и выходит из автобуса, захлопывая за собой дверь.

В воздухе еще какое-то время продолжает висеть песчаная пыль, принесенная сквозняком с городища, где горячий ветер трубно гудит в платинового отлива ковыле, стелет его по земле, поднимает с обложенных досками могил высохшие цветы и выцветшие погребальные ленты.

Ритуал печального кортежа всегда соблюдается со строгостью, ведь тут у каждого свое место, свои слова, которые следует произносить снова и снова, когда с фронта привозят гробы с убитыми новобранцами, недавними десятиклассниками.

Десятиклассники курят во дворе школы.

Еще они пьют вино в раздевалке, громко смеются, сплевывают на кафельный пол, матерятся, пытаются неумело обнимать десятиклассниц, рассказывают, как им кажется, смешные анекдоты.

И вот теперь они – мертвые.

Их нет, и чудом уцелевший водитель по фамилии Плиев, который вез их на линию фронта в рейсовом автобусе по объездной Зарской дороге, рассказывает, как они попали в засаду, и их – безоружных пацанов – расстреляли из автоматов.

Плиев прячет глаза, потому что он остался жив, а их уже нет.

Все ждут от него покаяния, и тогда он встает на колени и начинает молиться.

Его хриплый, срывающийся голос едва различим, он слабо дребезжит, что чайная ложка во время размешивания сахара внутри кружки с толстыми, покрытыми растительным орнаментом стенками.

Толстые стенки заглушают звук.

Толстые стены родовых башен сложены из огромных, специально подогнанных друг к другу камней.

На деревянных лавках, сколоченных из свежеструганых досок, сидят те, кто составляет род. Их лиц уже не разобрать, они затерты песком, изъедены солью, увиты диким плющом, проросли шипами сухостоя.

Они облупились.

Они могут делать лишь так: «тррруу-тррруу», тем самым полностью уподобливаясь цикадам, что живут у них в волосах.

Женщины принимаются таскать Плиева за жидкие, всклокоченные волосы, причитая: «Умри, шакал, умри!» Но он не умирает, потому что Господь до поры не подает ему смерть.

Поезд уже подан.

Она медленно добредает до своего вагона. Какое-то время медлит, прежде чем окунуться в пахнущую углем темноту, боится даже посмотреть туда, где полосатые матрасы свисают с верхних полок, но в конце концов все-таки делает шаг в тамбур, переступая узкую бездонную щель между платформой и рифленым стальным козырьком приступки.

Поезд тут же и трогается, начинает скрипеть, рычать, дышать тяжело и неритмично, переваливаться из стороны в сторону на стыках, качаться, разумеется, а еще перепоясываться лентами пристанционных огней, что крестообразно расчерчивают пол и потолок, руки и занавески на окнах, вспыхивают и мгновенно угасают в дверном зеркале.

Она стоит в дверном проеме.

Она рассматривает свое отражение в зеркале.

Видит себя стоящей в бесконечной длины коридоре, едва озаряемом сполохами светофорных огней. Здесь, в полумраке, пытается нащупать выключатель, но из этой затеи ничего не выходит.

Стало быть, так и придется стоять почти в полной темноте, всматриваться в свое отражение в зеркале и не узнавать себя.