Покров-17

* * *

Я не заметил, как задремал в дороге. Разлепив глаза, я увидел, что мы уже едем по пустынным улицам города, среди безликих серых панелек, заросших газонов, разбитых автобусных остановок и черных витрин. Меня опять мутило.

В тот короткий момент пробуждения, когда я уже проснулся, но еще не открыл глаза, отчетливо представилось опять, будто нет никакого Покрова-17, и я задремал в автобусе по пути в редакцию, и скоро будет Пискарев со своими заданиями, утренняя планерка, мои коллеги, стол и пишущая машинка, и будет хмурая осенняя Москва, где всё шло своим чередом. Но эта мысль, которая раньше отдавалась тягучей тоской в груди, теперь не вызывала ровным счетом ничего.

Нет никакой утренней планерки и не было никогда.

Вот она, моя реальность. В этом хмуром небе, в разбитой дороге, в поросших высокой травой детских площадках, в заколоченных окнах и бесконечной серой пустоте Покрова-17.

В смерти.

В том, что я научился убивать.

Я взглянул на Каменева — тот сосредоточенно смотрел на дорогу, поджав губы. Казалось, ему тоже плохо. Сзади в кузове по-прежнему колыхалось и вздрагивало тело старика с паучьим брюшком. Небо совсем посветлело, из открытого окна пахло утренней свежестью.

— Извини, задремал, — сказал я, зевая и пытаясь унять тошноту.

— Ничего, — ответил полковник. — Скоро приедем, минут десять осталось.

Опять болело место укола на руке. Я взглянул на запястье. Кожа стала толстой и мозолистой, как на пятке, и еще показалось, будто укоротились пальцы.

— Как думаешь, у меня вырастут рога и копыта? — спросил я, разглядывая руку. — Или клюв, хобот, ослиные уши…

— Надеюсь, до этого не дойдет. Не думай об этом. Отвлекись на что-нибудь.

Отвлечься. Смешно, подумал я. Отвлечься…

— У меня вообще на руке какие-то чешуйки появились, — сказал Каменев. — Наверное, превращаюсь в рептилию. Может, не так уж и плохо, а? Вон, в газете «Голос Галактики» пишут, что рептилии правят миром.

Усиливалась тошнота, в животе бурлило и кипело, хотя я почти ничего не ел. Я потрогал лоб — пальцы оказались мокрыми от пота. Опять температура.

— Нам ничего не поможет, — сказал я.

Полковник молчал.

Меня опять клонило в сон, пересохли губы, и всё перед глазами смазывалось в разноцветную нелепицу.

— Мне очень плохо, — сказал я.

Полковник повернулся ко мне. Его лицо оказалось мордой многоглазого чудовища без носа и ушей, с огромной слюнявой пастью и белыми клыками. Глаза его то исчезали, рассасываясь по серой пупырчатой коже, то вновь появлялись уродливыми красными отверстиями, из которых, как маленькие червячки, выглядывали глазные яблоки. Потом я понял, что это и впрямь черви, их бледно-желтые тельца заканчивались глазными яблоками; они ползали по его лицу и переходили из одной глазницы в другую, путались, копошились, дрались, падали вниз, на его мундир, на руки, держащие руль…

— Не ссы, всё нормально будет, — сказал полковник, но его голос раздавался не здесь, а где-то со стороны, снаружи автомобиля. — Ты чего, эй?

Машина уже никуда не ехала. Мы стояли посреди пустой улицы. Я не мог оторвать взгляд от лица полковника, а сзади поднимался, шевеля лапками, мертвый Харон Семенович. Он вздрагивал, двигался, и его брюхо становилось всё больше и больше, а лапки всё длиннее и длиннее, и черви на лице полковника заполнили всю его чудовищную морду, он теперь состоял целиком из червей с глазными яблоками.

Харон Семенович, медленно поднимаясь над кузовом, напоминал пластилиновое чудовище из старых фильмов ужасов. Он заполз сверху на машину, придавил ее своей массой и запустил в салон паучьи лапки, пронзив насквозь меня и полковника.

Стало больно и темно.

Вдалеке завыли сирены.

Полковник хлопал меня по щекам и отчаянно матерился, но я едва слышал, что он говорит. Странно, почему он еще что-то говорит, ведь его, как меня, проткнул насквозь паучьими лапками восставший из мертвых Харон Семенович и нас парализовало смертельным ядом. Теперь мы не можем двигаться, видеть, слышать и говорить. Мы умираем. Мы умерли.

Я умер много лет назад. Меня убили на войне. Мертвые святые превратили меня в Черный Покров. Я и есть Покров-17. Я темнота. Я абсолютное поглощение светового потока. Я породил угольки и мерзких тварей, их поедающих.

Меня отгородили от мира колючей проволокой и армейскими блокпостами, но я вырвусь на волю. Я сильнее этого мира. Сильнее всего на свете.

Так громко ревут сирены, и так темно вокруг, но я и есть эта тьма, я и есть эти сирены, я этот город, непроглядно черное небо, отравленный слепотой воздух.

Снова они, с красными нимбами, идут ко мне. Я иду к ним. Я же знаю их. Я писал о них в книге. Я был одним из них, но стал чем-то большим, что невозможно представить.

Телекомпания «ВИД» представляет.

Прав был Пискарев, нечего тут геройствовать, надо беречь себя, но кто же знал, что в груди майора Денисова окажется нож.

Я нож в груди майора Денисова.

Я майор Денисов.

Я Харон Семенович, воткнувший паучью лапку мне в грудь.

Я полковник с червями на лице.

Я вещество Кайдановского.

Я Кайдановский.

Я пуля во лбу Кайдановского.

Я Старик.

Я «Прорыв».

Я Капитан.