Покровитель птиц

Клюзнер разговаривал с индейцем на правом берегу Фонтанки, мимо шла Мила, Клюзнер раскланялся, как я рада вас видеть, сказала она, надеюсь у вас всё хорошо, простите, я спешу, я опаздываю на лекцию мужа.

— Красивая, — сказал индеец, глядя ей вслед. — Это, случаем, не скво, не прилетевшая в ваш птичий домишко?

— Нет, — отвечал Клюзнер, — это девушка из бенуара.

— Я не хожу в театр, — сказал индеец. — Мне он чужд.

Глава 31 ИМЯ ИНДЕЙЦА

Молодые художники, то частые, то нечастые гости акварелиста Захарова, встретились на углу Фонтанки и Подьяческой, идучи с разных сторон, совершенно случайно. По странному совпадению оба они шли с пленэра с совершенно одинаковыми планшетами, на которых натянута была, — по захаровскому наущению, — бумага, ватман ГОЗНАКовского производства, утерянного навеки по глупости начальства и трусости подчиненных. Акварели уже были написаны — у Григория И. Чернышов мост, у Михаила Б. квартал старой Коломны.

Оба они подражали Захарову, писали уже не так, как прежде, но и не так, как он, и работы их, схожие не только форматом, но и новообретенной манерою, словно бы принадлежали руке некоего третьего виртуального автора.

— Ты видел, как пишет его новый заграничный ученик? — спросил Гриша.

— Нет, — отвечал Миша, — на видал.

Мавра Авраамовна в отсутствие называла приходящего индейца Ни-Гриша-ни-Миша (что на самом деле являлось каламбуром уже лет сто, по-питерски обозначая «ни то ни се»).

Ученики и прежде похаживали в мастерскую на мансарде серого дома с барельефами: то встреченный случайно в поезде молодой монах из Киево-Печерской лавры, самоучка почти, писавший светлые с синеватым воздухом акварели, напоминавшие работы Павла Кузнецова, то таджикский юноша из Академии художеств.

— А как его, индейского гостя, зовут? — спросил Гриша.

— Не помню. Может, не знаю? И ты не помнишь?

— Мне кажется, я слышал, как его Сергей Ефимович называл. По-моему, каким-то европейским именем. Или составным индейским? Начисто вылетело из головы.

— Что значит — называл? Мне его представили. Нас знакомили. Странно, и у меня из головы вылетело.

— Саток? — предположил собеседник. — Серая Сова?

— Ты еще скажи — Гайавата.

Поскольку они, не дождавшись трамвая, влились в маленькую ларечную массовку, последние слова их слышал подошедший с карликом со стороны Никольского переулка, то есть кроватной фабрики, Толик. На спине Толик нес панцирную сетку без каркаса, отчего напоминал большую черепаху или одного из ее родственников. Карлик шел почти налегке, был вооружен прозрачным полиэтиленовым пакетом с никелированными шариками и внушительным рулоном чертежей.

— Никак вы вспоминаете имя индейца? — осведомился Толик.

Художники дуэтом подтвердили.

— При мне его никто по имени не называл, — сообщил Толик. — А почему бы не спросить художников, к которым он в гости ходил?

— Они в отъезде.

— В Старой Ладоге, — уточнил Гриша.

— Нет, они под Москвой, — сказал Миша. — В Загорске.

— Загорска не знаю, — покачал головой Толик.

— Это Троице-Сергиев посад, — заметил из очереди один из филологов.

— Знаю! — вскричал Толик. — Троице-Сергиева лавра! Сергий Радонежский!

— Индейцы, между прочим, — сказал второй филолог, сдувая пивную пену, — малознакомым людям вообще имя свое не называют. Представляются прозвищем. Можно даже несколькими прозвищами обзавестись и обнародовать их по очереди, а уж если дело дойдет до хорошего знакомства — и имя сообщат.

— А когда кто-нибудь из индейцев, — подхватил его друг, — берет в долг деньги, он имя свое оставляет в залог. Пока долг не возвращен, подзывают его окриком или жестом.

— У меня есть один знакомый, — сказал карлик, — из долгов не вылезает, стреляет у всех. По этой логике он уже давно Эй!

Толик встал и стал рыться по карманам видавшего виды рабочего халата своего; под халатом была курточка, тоже вся в карманах, но он проверил и кармашки рубахи. Карманов оказалось бесчисленное множество. Из каждого доставал он блокноты, разного размера записки, сложенные бумажки, исписанные крупным атаксическим почерком. Наконец развернул он искомый клочок.

— Я выписывал названия индейских племен, — радостно сообщил он, — сейчас я всем прочту, вдруг вы слышали, из какого он племени и по ассоциации вспомните его имя. «Ирокезы, кайюга, онондага, онеида, мохаук, тускарора, гуроны, алгонкины, делавары, оджибуэи, чиппава, меноман, потаватоми, арапахо, черноногие, чейенны, мускоти, чероки, чокто, чикасы, семинолы…»

— Оцеола, друг семинолов, — сказал Гриша.

— А не сын? — спросил Миша.

— «Сиу, — продолжал читать Толик, — дакоты, вороны, манданы, оседжи, понкя, виннебаго, кайова, поуни, атабаски, апачи, навахо, юкки, хока, помо, вашо, юла, пенути, вентун, майду, мивок, хопу, зуни, тэва, тлинкит, хайда, цимшиан, квакиутль, нутка, сэвиш». Черт, что я вам читаю. Я не ту бумажку выкинул, не ту оставил. Это индейцы Северной Америки, а наш говорил, что он из Венесуэлы.

— А на кой ты вообще всё это выписывал? — поинтересовался подливающий в мятой шляпе.