Покровитель птиц

— Дык я писатель, — улыбнулся Толик во весь рот своей чудесной улыбочкой без одного зуба. — Много чего записываю. Вдруг понадобится.

— Ты разве не разнорабочий? — спросила торговка пивом, заинтересовавшись.

— Разнорабочий в настоящий момент, по образованию столяр-краснодеревец, плотником работал, грузчиком и всё такое. Но — писатель. В литературном объединении состою.

— И публикуетесь? — спросили филологи дуэтом.

— Были две публикации. На обсуждении в Союзе писателей рассказы читал. Как же я не тот список выкинул? Но этот я тоже, пожалуй, оставлю, раз он сам остался. Мне один приятель закадычный, тоже разнорабочий, тоже писатель, как за воротник заложит, упреки всяческие говорит, как всем, впрочем, у него стиль такой, у забулдыги: ты, говорит, хитрый, впечатление произвести стремишься, начитанность выказываешь, под Горького косишь.

— А ты косишь? — спросил карлик.

— Разве что отчасти невольно, — отвечал Толик. — Вот, например, на сегодняшний день у меня, как у классика, третья жена и повышенная сентиментальность, всё мне трогательно, всё время всплакнуть хочется.

Туман подступал со всех сторон, уже скрылись купола Исаакия и Спасо-Преображенского собора, померк Никольский рынок, в непроявленную переводную картинку превратилась Фонтанка.

— Опять туман, — сказал один из филологов. — Как в Лондоне. Мы прямо какой-то Пиквикский клуб.

— Мы и без тумана Пиквикский клуб нелепых петербургских фигур, как один знакомый поэт О. выражается, — сказал Толик, присобачивая на спину панцирную сетку броненосца.

Тут открылась за ларьком дверь углового дома, вышла Шанталь.

Толик спросил ее, превежливо раскланявшись:

— Знаете ли вы какие-нибудь индейские имена?

— Вэша Куоннезин, — неожиданно отвечала Шанталь, — Большая Выдра, Пад-уэй-уэй-дус, Мато-дженс, Серая Сова, Анахорео.

От пейзажа остался только ларек с завсегдатаями.

Шанталь пошла по Большой Подьяческой к Садовой, Толик с карликом — на набережную.

Туман хотел было поглотить и ларек, но раздумал, стал рассеиваться. Гриша и Миша, заслышав трамвайные тихие звяканья-бряканья, перебежали переулок, загрузились в первый вагон и уехали на меридиан.

— Поехали на меридиан, — сказал Гриша.

— На меридианный проспект, — уточнил Миша.

На именуемом ими меридианным Московском проспекте присмотрел он крышу, которую хотел показать товарищу, вид с нее открывался замечательный. С недавних времен пристрастились они к городским пейзажам, открывающимся с птичьего полета. Так, с крыши, на которую можно было выйти из окна маленькой столовой захаровской мансарды, писали они этюды втроем: Илья А. из Таджикистана (все почему-то звали его Сашею), Гриша И. и Миша Б. Сергей Ефимович говорил: «А., И., Б. сидели на трубе».

Открытие их было несколько запоздалым, девочка с этюдником, например, постоянно рисовала наброски с крыши дома Главного штаба, где обитала в одной коммуналке с Гарсисою; ей нравилось находиться на одном уровне со знаменитой квадригою с римским ямщиком и с подменными черными статуями Зимнего дворца.

Шанталь шла по набережной, рассеянно размышляя о том, что стоило бы поведать вопрошающим, что по индейски «кот» — это стена, «хоп» — топить печь, «мас» — карлик, «ом» — пена, «север» — шаман, а «бакуль» — молодость. Облако — «муяль» — тумана развеивалось, развеществлялось, оставляя в воздухе еле видимый серебристый отсвет.

Глава 32 ОТРЫВКИ

— Мне велели читать вслух русские тексты — сказал Индеец и стал читать по бумажке:

ОТВЕТ

Еще один бывший старший лейтенант из тех, что выиграли Великую Отечественную, композитор Клюзнер, дважды, приезжая к лету из Москвы в свой комаровский дом, находил дверь взломанной. Осенью оставил он у входа записку: «Открыто, дверь не ломайте, заходите, только в доме не пакостите».

И следующей весной, приехав, обнаружил наслюнявленный химическим карандашом ответ: «Бу сделано».

— «Еще один»? — переспросил Клюзнер, подняв брови. — А первый кто?

— Некто Радий Погодин. — отвечал индеец.

И продолжил чтение:

ДРОВА

Мы сидели с Клюзнером на кухне в его комаровском доме, пили чай и болтали о том, о сем, как всегда, видимо, о чем попало.

— Меня очень волнует проблема нефти на ближнем Востоке, — сказал он и рассмеялся.

Может быть, в тот раз он, так же смеясь, заметил:

— Есть люди, которые с очень важными лицами говорят мне: «Ты — плохой еврей».

А может, это было в другой день. Чай с лимонным сиропом. В доме холод собачий. И рояль холодный, и бревенчатые стены, и зеленая лампа, и стекло на портрете Баха ледяное. К вечеру при голубом небе по-осеннему похолодало, я ехала из города в летнем платье, зашла к Клюзнеру с поезда и сейчас не знала, куда деваться от холода.

— Вы замерзли? — спросил он. — Подождите, сейчас будет тепло.

Он вышел на улицу и стал пилить дрова — в котел вмещались только короткие поленья. Козлы стояли на траве под кухонным окном, и я смотрела, как время от времени он выпрямляется, вот вдох глубокий, а теперь таблетку принял. Минут через пятнадцать Клюзнер вернулся на кухню и потрогал батарею.

— Потерпите, прогреется быстро.