Покровитель птиц

Глава 50 ФОРМАЛЬНОЕ ПИСЬМО КРАСНОВА-ЛАПИНА

«…Счастливая судьба свела меня в 1936 году с молодыми музыкантами, которые в дальнейшем очень активно проявили себя и заняли видные места в музыкальной жизни Ленинграда, и не только Ленинграда. Среди них был и Борис Лазаревич. В классе композиции проф. М. Ф. Гнесина в этом году появились новые студенты-композиторы: В. Салманов, Б. Клюзнер, М. Матвеев. В. Маклаков, А. Леман, С. Мусселиус и я.

С большим интересом присматривался я к моим товарищам, жадно вслушивался в их беседы и дискуссии, ибо музыкальный уровень моих коллег был гораздо выше моего. Словом, я считал мое пребывание в этом обществе за громадную жизненную удачу. Так оно и было. Из всех моих впечатлений, начиная с 1936 года по наши дни, я хочу выделить только то, что связывается у меня в памяти с личностью Бориса Лазаревича Клюзнера.

Итак, 1936 г. в классе Гнесина очень интересный ученик. Небольшого роста[1] брюнет с густыми волосами и чубом, свисающим на лоб. Очень сдержанный, относится ко всем и всему в классе с вниманием. Не всё ему нравится, он ясно представляет себе почему, но мнение свое высказать не торопится. В беседах, которые по разным поводам возникают в классе обаятельного Михаила Фабиановича, обнаруживается музыкальный и общественный кругозор каждого учащегося, и в этом смысле Борис Клюзнер заметно возвышался над всеми. Говорил он сдержанно, логично, аргументированно. Когда он начинал говорить, все со вниманием слушали его, не перебивая. Не всё было убедительно в его речах, но убежденность его всегда подкупала. М. Ф. относился серьезно к его высказываниям и считал его самостоятельно мыслящим умным человеком.

Музыкальный багаж его к этому времени был невелик, но интересен.

Он показывал ранее написанный концерт для фортепиано. Музыка этого концерта весьма ярка: смелые терпкие гармонии, свободная фортепианная фактура, хотя тематическая сторона не была достаточно выпукла и не обращала на себя особого внимания. Играл он его в классе очень темпераментно, увлеченно. Думаю, что работа эта была в значительной степени внешняя, без достаточной глубины.

Были тут и романсы на стихи Э. Багрицкого, которого он очень любил. Вокальные сочинения произвели большое впечатление, ибо он прекрасно чувствовал особенности и возможности человеческого голоса. Надо сказать, что любую музыку вообще, включая симфоническую (из того, что ему нравилось), он любил за ее „вокальность“ и, вспоминая какое-либо дорогое для него произведение, напевал его с большой экспрессией, как если бы это было написано для вокалиста[2]. Да и память у него была изумительная.

На рояле он играл очень хорошо и свободно, хотя руки у него были, условно говоря, не пианистические: короткие пальцы, маленькая рука.

Его музыкальные вкусы не проявлялись резко. Никогда никаких композиторов „не закрывал“: любил лучшие произведения Чайковского, был равнодушен к Глазунову, сдержанно относился к Стравинскому и совершенно не нуждался в Рихарде Штраусе. Любил наигрывать на рояле концерты Рахманинова, восторгался Моцартом, Бахом, довольно свободно играл его «Чакону» в обработке Бузони. Мне кажется, что всё лучшее в мировой музыкальной литературе его привлекало и радовало, и единственно, о чем я не слышал восторженных отзывов, так это об оперетте. Так же как и разговора об оперетте вообще.

Говоря о его сочинениях первых курсов консерватории, я не могу не вспомнить его фортепьянные прелюдии. Это небольшие произведения, которые он приносил в класс и играл к общему нашему удовольствию.

Прошло много лет, а я как сейчас вижу Бориса за роялем, играющего прелестную прелюдию, мелодия которой в его исполнении была подобна человеческому голосу, поющему грустную, но мужественную песню. Как ни странно, но он сам почему-то в дальнейшие годы не придавал значения этим сочинениям, хотя какие-то из них (вроде бы две) были напечатаны в первые послевоенные годы. В дальнейшем он их не вспоминал, и когда я заводил с ним разговор о них, то тема эта как-то развития не получала и заминалась. Мне кажется, что причина такого равнодушия к этим детищам своих ранних лет кроется в том, что он несколько „стыдился“ простоты музыкального языка, который в этих сочинениях лежал несколько в стороне от его основных языковых устремлений. Мне же совершенно ясно, что мелодика прелюдий совершенно оригинальна и выражает существо композитора в этом смысле.