Покровские ворота (сборник)

Чужестранец . Во всяком случае – не служите в банке.

Брат . Не в банке – и все-таки я служу. Похоже, что вас это удивляет. Русские, насколько я знаю, не любят служить. Они путешествуют, живут в поместьях, а самые деятельные придумывают на досуге истории.

Чужестранец . Есть и еще один род безделья – быть чиновником. Но, вопреки всему, мое отечество существует. Так вы не расположены к русским?

Брат . Наоборот, они мне нравятся. Должен сознаться, когда ребенком я узнал, что вы проиграли войну, я плакал. Долго и безутешно. Я не любил тогда французов.

Чужестранец . Зато, став взрослым, вы ликовали, когда побили их под Седаном…

Брат . Только вначале. В самом начале. Победители повели себя дурно. Стали упиваться собой. Открыли немецкий университет в Страсбурге – для чего, как вы думаете? Им мало было своей удачи на поле боя, им еще нужно повергнуть французскую культуру. Свинство. Я мог бы понять поединок идеализма с галльской чувственностью, однако немецкий идеализм, требующий вещественных знаков своей победы, внушает стыд. Идеализм, бряцающий шпорами и преисполненный чванства казармы. Впрочем, любой идеализм дурно кончает. Тут – неизбежность.

Чужестранец . Странные, странные речи для немца.

Брат . Возможно. К несчастью, в Германии принято лирически относиться к казарме и даже находить в ней поэзию. Вы, я вижу, почитаете Гёте, а он почитал Наполеона. Что естественно – у вашего Гёте был генеральский взгляд на мир, да и ум у него был генеральский. В Германии есть лишь один поэт. Шиллер. Другого же я не знаю.

Чужестранец . Вы не можете не восхищаться Гёте.

Брат . Что ж, пусть берет он себе восхищение, а Шиллеру оставим любовь. Это ведь тоже вполне естественно. Кем восхищаются, тех не любят.

Чужестранец . Где же вы служите?

Брат . В университете.

Чужестранец . Вы профессор?

Брат . С вашего позволения.

Чужестранец . Чему ж господин профессор учит?

Брат . Думать.

Чужестранец . Вы учите философии?

Брат . Я повторяю: я учу думать. А философию я читаю. Легко излагать чужие мысли, зажечь своими – безмерно трудно.

Чужестранец . За ваших студентов я спокоен. Они узнают множество новых и подлинно неожиданных мыслей.

Брат . Множество? Было лишь несколько стоящих за всю историю рода людского. Тот, кого посетит хоть одна, может считать, что не зря родился. Но ею надо распорядиться.

Чужестранец . То есть – преобразовать в идею?

Брат . Вот здесь вы должны проявить осторожность. Идея обуздывает мысль и ограничивает ее. Но это, в конце концов, не страшно. Идеи рождаются и умирают. Опасны навязчивые идеи.

Чужестранец . Однако же может случиться и так, что мысль, посетившая вас, и есть навязчивая идея?

Брат . Недурно. Ваш ум склонен к игре. Не знаю, насколько он глубок, – во всяком случае, ему свойственна живость. Нет, сударь, явившаяся мне мысль тем отличается от идеи, даже навязчивой, что свободна. Она не держится за догадку, она не боится ее отринуть, если почувствует ее узость. Вы вправе сказать, что счастливая мысль меньше всего обещает счастье. Да, это верно, но выбора нет. Ибо в отношениях с мыслью необходимо большое мужество. Вот этому-то я и учу.

Чужестранец . Вы требуете от ваших юношей не прилежания, но бесстрашия?

Брат . Именно так, именно так! Страх, сударь, это конец дороги. И умственный страх гораздо хуже, чем страх физический, – можно понять, когда человек желает сберечь свое незащищенное тело, когда же он сберегает свой мозг от неприятного открытия, он жалок и достоин презрения. При этом он хочет скрыть свою трусость, – оказывается, всякая мысль, которая не ищет предела, рискует стать безнравственной мыслью.

Чужестранец . Должно быть, как всякая свобода, ежели она беспредельна.

Брат . Полноте, так пугают слабых. Все либералы, сколько их есть, требовали свободы мысли. Но все боялись свободы мыслить. Естественно! Это разные вещи! Первая из этих свобод связана с политическим правом. Она расширяет его пространство. Вторая – с отвагой нашего разума, ее движенье – не вширь, а вглубь. Но в глубине таятся бездны.

Чужестранец . В бездне таится еще и ад.