Покровские ворота (сборник)

Пушкин . Искательство мне не по душе, а либерализм – не по летам. Но есть в этой жизни та непреложность, которой избежать не дано.

Дарья Федоровна . Вновь о том же! Да что с вами, Пушкин? Я вижу, чувствую: что-то стряслось. Вы хотите подвергнуть себя опасности.

Пушкин . Как быть? Достоинство выше опасности. Имя мое известно России, и я не могу о том забывать.

Дарья Федоровна . А что есть Россия и есть ли она? Мой логический ум не дает мне ответа. Быть может, Россия – большой свет? Но ведь он нетверд в родном языке, как и я, впрочем. Мой дед – Кутузов, русская слава. Мой отец – Фердинанд Тизенгаузен, его родина – Ревель. Мой муж – француз Шарль-Луи, он же Карл-Людвиг Фикельмон, австрийский посол. Я больше жила в чужих краях, чем в России, и не знаю ее, а она – меня. Но быть может, истинная Россия заседает в сенате и департаментах? Быть может, ее представляют чиновники, берущие взятки и мечтающие об орденах? Или Россия – в купечестве, оглушенном наживой? Иль она в мужике, как считают чувствительные умы? В том мужике, который нищ и пьян, которому прошлое этой страны неизвестно, будущее безразлично, а важно – накормить шесть голодных ртов. Где же Россия?

Пушкин . И все ж она есть. Я склоняюсь пред логикой, но и она бывает бессильной. Даже когда неотразима. Есть и Россия и власть народного мнения. Можно презирать толпу, но этого мнения никто презирать не может. Наш свет худо знает русский язык? Вы правы. И чиновник вор, и купец плут, а мужик безграмотен – ваша правда. Среднее сословие отягчено заботами, ему не до словесности? Все так, все так. И все же есть то, что зовем мы народностью, есть Россия, и ей не безразлично, что я чувствую и пишу.

Дарья Федоровна . Что спорить, мой друг, я знаю одно: есть она или нет, она будет вами гордиться.

Пушкин . Разве что – будет. Увы, Сивилла, для этого надобно умереть. Я жив, и в этом все неудобство. А что лицемерней загробной славы? Как легко мы находим добродетели в мертвых и как мало видим достоинств в живых! Жанну д’Арк сожгли, теперь она святая. Байрона преследовали клеветой – и вот он идол. Пройдет, быть может, менее полувека – и пятеро несчастных, которых повесили, как разбойников, вдруг обретут совсем иное отношение. Найдут доброе слово и для меня. Но почему же, пока мы живы, мы не внушаем не то что уваженья, но хоть сочувствия, хоть участия? Может быть, вы, богиня логики, объясните мне, почему?

Занавес.

Часть вторая

7

2 июля 1834 года.

В Царском Селе. Император Николай Павлович и Жуковский.

Николай Павлович . Ты и теперь станешь его защищать, ты и теперь не видишь, что это человек без чести, без правил…

Жуковский . Ваше величество, тяжкая минута, упадок духа, угнетенное состояние – все это может помрачить разум. Уповаю на ваше великодушие.

Николай Павлович . Послать эту грязную бумагу… это прошение об отставке… Да ведь это ж мне прямой вызов. Что он там пишет? Кому – он пишет? Осталась ли в нем хоть капля рассудка? Он, что ж, совсем уж не понимает, что он мне обязан решительно всем? (С иронией.) Ему не нравится жить в Петербурге! Верю. Он должен был гнить в Сибири.

Жуковский . Ваше величество, я знаю Пушкина. Он фантазер, он сумасброд, но неблагодарность ему чужда!

Николай Павлович . Василий Андреич, об чем ты толкуешь. Неблагодарнее нет человека! Он, видно, забыл, как тогда, восемь лет назад, его доставили ко мне с фельдъегерем как государственного преступника. Я сразу увидел, что это наглец. Вообрази, стоило мне объявить ему мое прощенье, как он тотчас же сел на стол.

Жуковский (смущен) . Как – на стол, ваше величество?

Николай Павлович . На стол – самым натуральным образом. Стоял в комнате стол, он и присел на него. Говорю тебе, в этом вся его суть! Ведь я его попросту тогда спас. Именно спас. И его, и Грибоедова. Ну, о втором речи нет, тот хоть мученически погиб, но этот ведь цел. По моей милости. Ведь все зависело, как взглянуть. Он сам объявил, что, будь он четырнадцатого декабря в столице, уж непременно пришел бы на площадь.

Жуковский . Ах, ваше величество, то был вздор, одна мальчишеская бравада. К ней нельзя отнестись серьезно.

Николай Павлович . Как же к ней отнестись, если он сказал сам? Нет уж, ты его не оправдывай. Он твоих волнений не стоит.

Жуковский . Ваше величество, он поэт. Его область – стихи, а не здравый смысл.

Николай Павлович . Ну и что ж, что он поэт? Разве он не член общества? И у него нет обязанностей? И ты поэт, да не писал таких гадостей. Бог свидетель, я ему много простил. Его эпиграммы на честных людей. Его стихи с их тайным смыслом. Его мерзкую кощунственную поэму, эту грязную… «Гавриилиаду». За нее одну его следовало отлучить от церкви и предать анафеме.

Жуковский . Грех юности, он о нем сожалеет. Ведь он тогда был почти дитя.