Покровские ворота

Оля была в желтом купальнике с черными горошинами, разбросанными в продуманном беспорядке, в руке ее была розовая резиновая шапочка. Я взглянул на нее – фигура гимнастки претерпела немалые изменения. Но тело осталось крепким и сильным, и в нем открылась новая, хотя совсем иная привлекательность. Ее маленькие ступни, которые всегда меня умиляли, чуть загрубели, и предательские косточки появились около обоих больших пальцев. Но все равно – это была Оля, и во мне на миг вспыхнула утешительная мысль, что, может быть, мы не так уж меняемся.

Оля поймала мой взгляд и покраснела.

– Ну что? Я стала толстая тетка? – спросила она.

– Нет, – сказал я, – ты мне нравишься.

Мы легли рядом на синий плед, предусмотрительно захваченный Олей, и по крайней мере четверть часа не разжимали губ. Мысль о нашей неизменности улетучилась так же быстро, как появилась, и я с элегической грустью посматривал на молодых людей, суетившихся слева и справа.

Уже не в первый раз я ощутил в себе то щемящее чувство, которое охватывает стареющего человека в этом мире коричневых и розовых тел. Мне подумалось, что на пляжах и стадионах беспощадная смена поколений обнажается в полном смысле этого слова. Я ловил себя на том, что завидую, как легко достижима для них радость. Непритязательная шутка, непритязательный мотив, очарование быстрых прикосновений, благожелательность двух великих стихий – воды и солнца, – в самом деле, много ли им нужно для счастья?

В сущности, жизнь складывается из маленьких банальностей, и мы более всего человечны, когда забываем их стесняться.

– О чем ты думаешь? – спросила Оля.

– О вас, женщины, – сказал я, и это было правдой. Мысль моя блуждала, хоть и на очень узком пятачке, и я вновь думал об этих странных созданиях, на пляже их было не так уж мало, и большинство из них, не имевших Олиной спортивной закваски, уже с трудом скрывали свое увядание. С какой-то истовостью подставляли они солнцу свои осенние тела.

«Господи боже, – подумал я, – как они цепляются за этот загар, прямо как за последнюю соломинку».

Впрочем, удивляться было нечему. Очевидно, загар еще дает какую-то иллюзию свежести. И, помня об этом, они самоотверженно коптили свои тонкие ноги, шеи в морщинах, слабые комнатные руки, они верят, что солнце загримирует их в бронзовый молодой цвет и что-то великодушно скроет. Это наивное язычество меня умиляло.

– Пойдем? – спросила Оля.

Я встал, и мы, осторожно обходя распростершиеся тела, приблизились к морю. У берега было мелко, и несколько метров мы прошли по воде аки по суху, потом волна подступила к коленям, потом от нее потемнели мои плавки, и вот уже только наши головы оставались на поверхности. Мы проплыли немного, сначала каждый сам по себе, а потом, точно по команде, подплыли друг к другу, и я прижал ее к груди.

– Теплая вода, правда? – спросила она.

– Прекрасная вода, – кивнул я в ответ, – у меня такое ощущение, будто я лежу в объятиях нашей редколлегии и она покрывает меня поцелуями.

Оля коротко рассмеялась.

– Это что – предел счастья?

Вместо ответа я стал целовать ее мокрые щеки и губы.

– Костик, – сказала она, – веди себя хорошо. Мы с тобой старички.

Но сама она, верно, уже почувствовала ответное волнение и несколько раз поцеловала меня в грудь.

– Парадиз, – вздохнул я, – рай, да и только.

Мы замолчали. Спасительная ирония покинула меня, а Оля никогда не прибегала к этой палочке-выручалочке.

Медленно переводя дыхание, мы выбрались на берег и растянулись на Олином синем пледе.

Я положил Оле голову на плечо и забылся в полудреме. Шум моря и шум голосов слился в один усыпляющий гул, мягкая Олина ладонь бархатно водила по моей щеке, я сладко умирал, я был здесь и не здесь.

– Сколько ты не был в Косачах? – спросила Оля.

– Не спрашивай, – пробормотал я, – сто лет я тут не был.

– Сто лет – это что, – рассудительно сказала Оля, – по-моему, ты лет двадцать тут не был.

Она была права. Астрономические числа не имеют цены, убивают простые и, на первый взгляд, скромные цифры.

Я оперся на локоть, дремота прошла, я смотрел на Олю, от недавней умиротворенности не осталось и следа.

– Я все думаю эти дни, – сказал я негромко, – зачем я уехал? Откуда эта глупая убежденность, что там хорошо, где нас нет? Какого черта мы связываем удачу, радость с передвижением, с дорогой, с переменой места? Какая-то великая ошибка здесь кроется, и мне отчаянно хочется ее открыть. Я читал на днях одну рукопись…

Тут я замолчал, Оля терпеливо ждала, но когда пауза затянулась, она спросила:

– Чью?

Я все молчал. Я и сам не знал, почему вдруг вспомнил Ивана Мартыновича.

– Рукопись ни при чем, – сказал я наконец, – просто мне кажется, что какая-то нечистая сила мешает нам видеть жизнь такой, какая она есть.

– Почему? – Она пыталась меня понять, но это было не так просто. Я и сам с трудом себя понимал и оттого начинал сердиться.