Покровские ворота

– Давно, – соврал я почему-то. – Жду сигнала.

– Ну вот, – сказала Оля, – я свободна.

– Очень хорошо, – одобрил я, – что же мы будем делать?

– Сама не знаю, – она засмеялась, – сегодня дикая жара. Весь город едет на пляж.

Я отдернул штору, Оля была права. Несмотря на относительно ранний час, пекло вовсю.

– Поедем на пляж и мы.

– Ты думаешь? – спросила она неуверенно.

– Почему бы нет?

– Ну, хорошо, – сказала она, помолчав, – где мы встретимся?

– Где? Не знаю. У пригородных касс?

– Хорошо. Сейчас.

– Нет, не сейчас. Я не успею. Минут через сорок.

– Я не тебе говорю «сейчас». Меня торопят, я из автомата. Значит, через сорок минут у пригородных. Хорошо. До свидания.

– Привет, – сказал я.

Итак, она звонит из автомата, подумал я с умилением, тайна вошла в ее жизнь. Моя положительная Оля, мать семейства, рассудительная жена, бежит на угол и забирается в стеклянную будку, быстро-быстро, непослушным пальцем набирает цифры, которые вчера еще ей ничего не говорили. Хорошо, что на свете есть автоматы. Я брился и с нежностью думал об этих крохотных исповедальнях, где провел в общей сложности немало часов. Господи боже, сколько номеров было записано в моих записных книжках, теперь истлевших и давно уже превратившихся в отходы, сколько монеток поглотили прожорливые щелочки, – победи я в себе свою любовь к иллюзиям, я смог бы купить на них небольшую библиотеку. Впрочем, разве книги даровали бы мне ту обостренную жизнь, которую я проживал в этих милых скворечниках? И разве они не заслуживали благодарности хотя бы за то, что были теми редкими оазисами, где технический прогресс верой и правдой служил чувствам старым, как мир?

Значит, мы отправляемся на пляж, совсем, совсем как в былые годы. Втайне я рассчитывал на еще одну улыбку лета, я хорошо знал свой город и, покидая Москву, положил в чемодан пару плавок – сегодня они были как нельзя кстати. Завтракать я не стал, ограничился стаканом кефира и пирожком и выбежал на улицу. Несмотря на воскресный день, народу было немного.

Нестерпимый асфальт чмокал и хлюпал под башмаками, и даже море, казалось, исторгало из своего неподвижного чрева клубы горячего плотного воздуха.

У пригородных касс я стал в очередь. Впереди, сзади, слева и справа меня окружали потные разгоряченные тела. Почти вечность прошла, пока я пробился к злой изнемогавшей кассирше, которая выбила мне два билета в Косачи туда и обратно.

Косачи были тем заповедником природы, куда одуревшие от бензина и камня горожане изредка убегали спасаться. Что же касается молодых людей, к которым и я некогда принадлежал, для них песочный пляж Косачей был сущей находкой. Здесь они терпеливо нагуливали тот шоколадный цвет кожи, который был их главным козырем в отношениях с лучшей половиной города.

Я вышел из очереди основательно потрепанный, сжимая в одной руке билеты на вход в рай, в другой – газету с резервными трусиками. Оля стояла неподалеку и смотрела на меня с состраданием.

– Ужас, что делается, – сказала она, – дай свой пакет, я положу его в сумку.

Я так устал, что только кивнул ей. Мы побежали – электричка готовилась отойти. В вагоне мы стояли, тесно прижатые друг к другу, точно так же, как в те далекие воскресенья, когда ездили с ней в Косачи. Помню, тогда ощущение ее близости было одной из главных радостей этих поездок. Однако сегодня было слишком жарко, и я и она, оба мы мечтали лишь об одном – поскорее добраться до места и выйти из этой душегубки, в которую на каждой остановке набивалось все больше и больше тел. А может быть, и не в одной жаре было дело.

Всему приходит конец, пришел конец и нашей дороге. Мы вылезли из вагона, тут же к асфальту подступил песок, мы сняли туфли и зашагали босиком – бедняги антеи спешили набраться новых силенок.

Пляж сиял, лучился и кипел жизненной силой. Больше всего здесь было молодых, и поэтому выпирающие животы, свисающие бедра как-то терялись и не портили общей картины. Все было как полагается. Музыка из транзисторов, мяч в воздухе, смех, вскрики и взвизги.

Пляж казался ожившими кадрами, любимыми снимками фотокорреспондентов – всегда желанными на обложке тонкого журнала, а порою и на нашей пресноватой полосе – мужчина в трусиках и женщина в трусиках и лифчике. Впрочем, здесь допускались варианты: только мужчины в трусиках, только женщины в купальниках, наконец, много мужчин и женщин вместе. Со страниц отечественных и заграничных изданий на меня постоянно бросались длинные босые ноги, крепкие ляжки, голые руки, лица, застывшие в улыбке. Они атаковали, завлекали, убеждали, что жизнь прекрасна. В наш век нагота осталась, кажется, единственной связью с природой, а кроме того, здесь еще была игра в сексуальность – вызывающая в чужеземных журналах и робкая – в наших. Впрочем, в нашей печати то не был призыв к разгулу, обнаженное тело символизировало радость жизни, молодость, здоровье, силу и прочие такие же достойные вещи. В нашей газете любили эти снимки. Пляж придавал им благопристойность и законность, он-то и переводил голое тело из ведомства греха и секса в отдел санитарии и гигиены.