Покровские ворота

Очевидно, усмехался он про себя, в сущности, невозможно опровергнуть Зенона – время неопередимо. Однако вот странность! Почему так противостоят эта “жажда разумности” и эта “историческая трезвость”? Кажется, что может быть ближе их друг другу, а вот же – целая жизнь их разделяет. Жажду мы стремимся утолить в молодости, а где трезвость, там зрелость. Но тогда как отнестись к действию? Никто не способен к нему так, как юность.

Он вернулся к своим декабристам, и прежде всего к Никите Муравьеву. С какой страстью пытался решить этот молодой человек вечную проблему насилия и контрнасилия. И кто же оказался прав в историческом споре “беспокойного Никиты” с Пестелем? Все, что он писал по этому поводу ранее, показалось ему приблизительным и неточным.

Прошла еще одна весна, потом другая, третья. Город Ц. давно уже стал привычным, обжитым, почти своим. Устоялся и его уклад – утро, день, вечер. Он возвращался домой к шести-семи, после чего садился за стол, писал он, впрочем, немного, больше раздумывал. Мало кто у него бывал, а он выходил по большим праздникам, если уж трудно было уклониться. Время от времени он посещал концерты, но дома музыку слушал редко. Тосковать по жизни, которую он сменил так круто, почти перестал, порой ему даже казалось, что он живет подобным образом едва ли не от рождения, но стал он замечать за собой и некоторые странности – например, приверженность к определенным маршрутам, боязнь новых знакомств, быстрое утомление от беседы, да и признаки увеличивающейся рассеянности – он называл это “внезапными отключениями”. Эти отключения случались с ним все чаще, и уже с некоторой натяжкой можно было считать их внезапными. В городе Ц. его считали чудаком и, пожалуй, имели на то основания.

И вдруг ему вновь потребовалось сменить установленный ритм. Пришло письмо от одного из бывших коллег, был замыслен сборник памяти их общего учителя, доброго и много знавшего старика, которому вся его генерация была многим обязана. Нужно было продумать структуру сборника, расположение материала, да и самый материал. Было общеизвестно, что он был любимцем, покойник отдал ему много душевных сил и верил в него несокрушимо. В письмах всего не обговоришь, надо бы свидеться, предпринять кое-какие организационные усилия, ей-ей, ему очень стоит приехать, да и малость проветриться не мешает. Слово “проветриться” его корреспондент дважды подчеркнул.

Первым и чисто инстинктивным его желанием было отказаться – такое путешествие могло оказаться всесторонне опасным. Однако он должен был себе сознаться, что подобное действие (или бездействие) выглядело бы недостойным. И не только потому, что дало бы основание упрекнуть его в неблагодарности и забывчивости. Унизительным для него самого было бы проявленное им малодушие. Чего ему остерегаться? Каких соблазнов? Неужели его воля и способность распоряжаться собственной судьбой еще требовали доказательств? Он высвободил недельку и отправился в путь.

Странное чувство владело им, когда поезд приближался к Москве. Нечего сказать, торжественный миг. Пожилой юноша приезжает в столицу. Боже, как мало мы взрослеем. Только играем во взрослых людей.

Московская жизнь быстро его завертела. Коллега достиг авторитетных степеней, во всяком случае, без особых трудов устроил ему вполне пристойный номер в академической гостинице на Ленинском проспекте, они встретились сначала вдвоем, потом всею инициативной группой. Радовало, что сборник может быть и насыщенным и интересным, желающих участвовать в нем было достаточно, но выяснились и известные сложности, связанные с издательскими планами и всякими почти неизбежными помехами.

Вот тут совершенно неожиданно для себя он предложил свои услуги. Это вызвало общее оживление – ай да провинциал, анахорет, не от мира сего! Каково утер нос деловым москвичам, вроде бы знающим все входы и выходы. На эту тему все шутили долго и со вкусом, тем более что в отношении его жизни в городе Ц. проявляли подчеркнутый такт и почти не касались ни самой этой жизни, ни мотивов, побудивших его перебраться. Он подумал, что, верно, на этот счет строились всякие предположения и предлагались любые версии.

Но оставшись один, он задал себе вопрос: зачем он вылез? Только ли из бескорыстных побуждений увековечить память учителя? Или чтобы иметь достойный предлог ее увидеть? Поди разберись.

Он узнал ее служебный телефон, звонил несколько раз, но каждый раз непреклонная женщина сообщала, что та, кого он добивается, либо отсутствует, либо занята. Тогда он попросил передать, кто звонит, и в следующий раз его соединили.

Он не сразу узнал ее голос, снова ему показалось, что он стал на регистр ниже, впрочем, звучал он довольно приветливо. Обращалась она к нему по имени-отчеству, но на “ты”, удивилась, что в Москве, похвалила за то, что вспомнил, попеняла, что поводом было дело, и сказала, что охотно с ним встретится.