Покуда над стихами плачут...

— Подкеросинь ему пивко,
чтоб заорал он.
(А было это далеко,
ах, за Уралом!)

— Пивко ему подкеросинь

и дай копченок.
Я не люблю растяп, разинь,
в очках, ученых.

У Юли груди — в полведра.

У Юли — челка.
Она любезна и добра,
но к здешним только.

И вот приезжему под нос

суют для пира
кругом уставленный поднос:
копченки, пиво.

Приезжий сорок верст прошел:

какой там запах!
— Холодненькое, хорошо! —
И выпил залпом.

Он для удобства снял очки

и галстук сдвинул.
И вот уже берет бычки,
из банки вынул.

И зал (а это был пивной

зал, поселковый)
следит, что делают со мной.
Большой, толковый.

А я краюшечку жую,

бычки глотаю,
и несчастливой жизнь свою
я не считаю.

А зал (трудяг, быть может, сто)

Кричит: — Присядьте к нам за стол!
И — выпей свежего пивка!
И — как дорога, далека?

А я очки в руках верчу

и Юле шесть рублей плачу.

Идеалисты в тундре

Философов высылали
вагонами, эшелонами,
а после их поселяли
между лесами зелеными,
а после ими чернили
тундру — белы снега,
а после их заметала
тундра, а также — пурга.

Философы — идеалисты:

туберкулез, пенсне, —
но как перспективы мглисты,
не различишь, как во сне,
томисты, гегельянцы,
платоники[26] и т. д.,
а рядом — преторианцы
с наганами и тэтэ.

Былая жизнь, как чарка,

выпитая до дна.
а рядом — вышка, овчарка,
а смерть — у всех одна.
Приготовлением к гибели
жизнь
   кто-то из них назвал.
Эту мысль не выбили
из них
   барак и подвал.
Не выбили — подтвердили:
назвавший был не дурак.
Философы осветили
густой заполярный мрак.
Они были мыслью тундры.
От голоданья легки,
величественны, как туры,
небритые, как босяки,
торжественные, как монахи,
плоские, как блины,
но триумфальны, как арки
в Париже
   до войны.

«Слишком юный для лагеря…»