Покуда над стихами плачут...

В анкетах лгали,
подчищали в метриках,
равно боялись дыма и огня
и не упоминали об Америках,
куда давно уехала родня.

Храня от неприятностей семью,

простую биографию свою
насильно к идеалу приближали
и мелкой дрожью вежливо дрожали.
А биография была проста.
Во всей своей наглядности позорной.
Она — от головы и до хвоста —
просматривалась без трубы подзорной.
Сознанье отражало бытие,
но также искажало и коверкало, —
как рябь, а вовсе не как зеркало,
что честно дело делает свое.
Но кто был более виновен в том:
ручей иль тот, кто в рябь его взирает
и сам себя корит и презирает?
Об этом я вам расскажу потом.

Как меня не приняли на работу

Очень долго прения длились:
два, а может быть, три часа.
Голоса обо мне разделились.
Не сошлись на мне голоса.

Седоусая секретарша,

лет шестидесяти и старше,
вышла, ручками развела,
очень ясно понять дала.

Не понравился, не показался —

в общем, не подошел, не дорос.
Я стоял, как будто касался
   не меня
весь этот вопрос.

Я сказал «спасибо» и вышел.

Даже дверью хлопать не стал.
И на улицу Горького вышел.
И почувствовал, как устал.

Так учителем географии

(лучше в городе, можно в район)
я не стал. И в мою биографию
этот год иначе внесен.

Так не взяли меня на работу.

И я не взял ее на себя.
Всю неволю свою, всю охоту
на хореи и ямбы рубя.

На анапесты, амфибрахии,

на свободный и белый стих.
А в учители географии
набирают совсем других.

«Когда мы вернулись с войны…»

Когда мы вернулись с войны,
я понял, что мы не нужны.

Захлебываясь от ностальгии,

от несовершенной вины,
я понял: иные, другие,
совсем не такие нужны.

Господствовала прямота,

и вскользь сообщалося людям,
что заняты ваши места
и освобождать их не будем,
а звания ваши, и чин,
и все ордена, и медали,
конечно, за дело вам дали.
Все это касалось мужчин.
Но в мир не допущен мужской,
к обужам его и одёжам,
я слабою женской рукой
обласкан был и обнадёжен.
Я вдруг ощущал на себе
то черный, то синий, то серый,
смотревший с надеждой и верой
взор. И перемену судьбе
пророчествовали и гласили
не опыт мой и не закон,
а взгляд,
и один только он —
то карий, то серый, то синий.
Они поднимали с земли,
они к небесам увлекали,
и выжить они помогли —
то синий, то серый, то карий.

Очки