Покуда над стихами плачут...

Стих встает, как солдат.
Нет. Он — как политрук,
что обязан возглавить бросок,
отрывая от двух обмороженных рук
землю (всю),
глину (всю),
весь песок.

Стих встает, а слова, как солдаты, лежат,

как славяне и как елдаши[37].
Вспоминают про избы, про жен, про
   лошат.
Он-то встал, а кругом ни души.
И тогда политрук — впрочем, что же я
   вам
говорю, — стих — хватает наган,
бьет слова рукояткою по головам,
сапогом бьет слова по ногам.

И слова из словесных окопов встают,

выползают из-под словаря
и бегут за стихом, и при этом — поют,
мироздание все матеря.

И, хватаясь (зачеркнутые) за живот,

умирают, смирны и тихи.
Вот как роту в атаку подъемлют, и вот
как слагают стихи.

Как меня принимали в партию

Я засветло ушел в политотдел
и за полночь добрался до развалин,
где он располагался. Посидел,
газеты поглядел. Потом — позвали.

О нашей жизни и о смерти

мыслящая,
все знающая о добре и зле,
бригадная партийная комиссия
сидела прямо на сырой земле.

Свеча горела. При ее огне

товарищи мои сидели старшие,
мою судьбу партийную решавшие,
и дельно говорили обо мне.
Один спросил:
— Не сдрейфишь?
      Не сбрешешь?
— Не струсит, не солжет, —
      другой сказал.
А лунный свет, валивший через бреши,
светить свече усердно помогал.

И немцы пять снарядов перегнали,

и кто-то крякнул про житье-бытье,
и вся война лежала перед нами,
и надо было выиграть ее.

И понял я,

   что клятвы не нарушу,
а захочу нарушить — не смогу.
Что я вовеки
   не сбрешу,
    не струшу,
не сдрейфлю,
   не совру
    и не солгу.

Руку крепко жали мне друзья

и говорили обо мне с симпатией.
Так в этот вечер я был принят в партию,
где лгать — нельзя
и трусом быть — нельзя.

Баллада о догматике