Покуда над стихами плачут...

Нас было десять поэтов,
не уважавших друг друга,
но жавших друг другу руки.
Мы были в командировке
в Италии. Нас таскали
по Умбрии и Тоскане
на митинги и приемы.
В унылой спешке банкетов
мы жили — десяти поэтов.

А я был всех моложе,

и долго жил за границей
и знал, где что хранится,

в котором городе — площадь,

и башня в которой Пизе,
а также в которой мызе

отсиживался Гарибальди,

и где какая картина,
и то, что Нерон — скотина.

Старинная тарахтелка —

автобус, возивший группу,
но гиды веско и грубо,

и безапелляционно

кричали термины славы.
Так было до Рубикона.

А Рубикон — речонка

с довольно шатким мосточком.
— Ну что ж, перейдем пешочком,

как некогда Юлий Цезарь, —

сказал я своим коллегам,
от спеси и пота — пегим.

Оставили машину,

шестипудовое брюхо
Прокофьев вытряхнул глухо,

и любопытный Мартынов,

пошире глаза раздвинув,
присматривался к Рубикону,

и грустный, сонный Твардовский

унылую думу думал,
что вот Рубикон — таковский,

а все-таки много лучше

Москва-река или Припять
и очень хочется выпить.

И жадное любопытство

лучилось из глаз Смирнова,
что вот они снова, снова

ведут разговор о власти,

что цезарей и сенаты
теперь вспоминать не надо.

А Рубикон струился,

как в первом до Р. Х. веке,
журча, как соловейка.

И вот, вспоминая каждый

про личные рубиконы,
про преступленья закона,

ритмические нарушения,

внезапные находки
и правды обнаружение,

мы перешли речонку,

что бормотала кротко
и в то же время звонко.

Да, мы перешли речонку.

Н. Асеев за работой

(Очерк)

Асеев пишет совсем неплохие,
довольно значительные статьи.
А в общем статьи — не его стихия.
Его стихия — это стихи.

С утра его мучат сто болезней.

Лекарства — что?
   Они — пустяки!
Асеев думает: что полезней?
И вдруг решает: полезней — стихи.
И он взлетает, старый ястреб,
и боли его не томят, не злят,
и взгляд становится тихим, ясным,
жестоким, точным — снайперский
   взгляд.
И словно весною — щепка на щепку —
рифма лезет на рифму цепко.
И вдруг серебреет его пожелтелая
семидесятилетняя седина,
и кружка поэзии, полная, целая,
сразу выхлестывается — до дна.
И все повадки —
   пенсионера,
и все поведение —
   старика
становятся поступью пионера,
которая, как известно, легка.
И строфы равняются — рота к роте,
и свищут, словно в лесу соловьи,
и все это пишется на обороте
отложенной почему-то статьи.

«Умирают мои старики…»