Покуда над стихами плачут...

Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
дело в мировом законе.

Значит, что-то не раскрыли

мы,
   что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
наши сладенькие ямбы,

и в Пегасовом полете

не взлетают наши кони…
То-то физики в почете,
то-то лирики в загоне.

Это самоочевидно.

Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
а скорее интересно

наблюдать, как, словно пена,

опадают наши рифмы
и величие
   степенно
отступает в логарифмы.

Псевдонимы

Когда человек выбирал псевдоним
   Веселый,
он думал о том, кто выбрал фамилию
   Горький,
а также о том, кто выбрал фамилию
   Бедный.
Веселое время, оно же светлое время,
с собой привело псевдонимы
   Светлов и Веселый,
но не допустило бы
   снова назваться Горьким и Бедным.
Оно допускало фамилию
   Беспощадный[46]

,но не позволяло фамилии
   Безнадежный.

Какие люди брали тогда псевдонимы,

фамилий своих отвергая унылую ветошь!
Какая эпоха уходит сейчас вместе с ними!
Ее пожаром, Светлов,
   ты по-прежнему светишь.

Он пил да не пропил

   (он пьяница был, не пропойца),
большого и острого разуменья не выдал,
и не утратил пониманья пропорций,
и прямо смотрел. И дальше товарищей
видел.

Он не изменял никогда своего поведенья,

похожего на карнавальное сновиденье.
С безжалостной нежностью вышутил дело и
   слово
своих современников, чаще всего —
   М. Светлова.
Смешно ему было, не весело, а забавно,
вставная улыбка блистала вставными зубами.

Мыслёнка шуршит неотвязная и сквозная,

и шарит и рыщет какого-то звука и слова.
Умер Светлов. А я до сих пор не знаю,
какая была фамилия у Светлова.

С прекрасною точностью определял он

   понятья,
как будто клеймил все подряд и себя без
   изъятья.
А что искривило насмешкой незлобною рот,
навеки в спирту сохранится
   светловских острот.

Когда его выносили из клуба

писателей, где он проводил полсуток,
все то, что тогда говорилось, казалось
   глупо,
все повторяли обрывки светловских шуток.

Он был острословьем самой серьезной эпохи,

был шуткой тех, кому не до шуток было.

В нем заострялось время, с которым

   шутки плохи,
в нем накалялось время
   до самого светлого пыла.

Не много мы с ним разговаривали

   разговоров,
и жили не вместе, и пили не часто,
но то, что не видеть мне больше
   повадку его и норов, —
большое несчастье.

«Было много жалости и горечи…»