Покуда над стихами плачут...

Это Коля Глазков. Это Коля[52]

,шумный, как перемена в школе,
тихий, как контрольная в классе,
к детской
   принадлежащий
    расе.

Это Коля, брошенный нами

в час поспешнейшего отъезда
из страны, над которой знамя
развевается
   нашего детства.

Детство, отрочество, юность —

всю трилогию Льва Толстого,
что ни вспомню, куда ни сунусь,
вижу Колю снова и снова.

Отвезли от него эшелоны,

роты маршевые
   отмаршировали.
Все мы — перевалили словно.
Он остался на перевале.

Он состарился, обородател,

свой тук-тук долдонит, как дятел,
только слышат его едва ли.
Он остался на перевале.

Кто спустился к большим успехам,

а кого — поминай как звали!
Только он никуда не съехал.
Он остался на перевале.
Он остался на перевале.
Обогнали? Нет, обогнули.
Сколько мы у него воровали,
а всего мы не утянули.

Скинемся, товарищи, что ли?

Каждый пусть по камешку выдаст!
И поставим памятник Коле.
Пусть его при жизни увидит.

Возвращение

Я вернулся из странствия, дальнего столь,
что протерся на кровлях отечества толь.
Что там толь?
И железо истлело,
и солому корова изъела.

Я вернулся на родину и не звоню,

как вы жили, Содом и Гоморра?
А бывало, набатец стабильный на дню —
разговоры да переговоры.

А бывало, по сто номеров набирал,

чтоб услышать одну полуфразу,
и газеты раскладывал по номерам
и читал за два месяца сразу.

Как понятие новости сузилось! Ритм

как замедлился жизни и быта!
Как немного теперь телефон говорит!
Как надежно газета забыта!

Пушкин с Гоголем остаются одни,

и читаю по школьной программе.
В зимней, новеньким инеем тронутой
   раме —
не фонарные, звездные
   блещут огни.

Неужели?

Неужели сто или двести строк,
те, которым не скоро выйдет срок, —
это я, те два или три стиха
в хрестоматии — это я,
а моя жена и моя семья —
шелуха, чепуха, труха?

Неужели черные угли — в счет?

А костер, а огонь, а дым?
Так уж первостепенен посмертный почет?
Неужели необходим?

Я людей из тюрем освобождал,

я такое перевидал,
что ни в ямб, ни в дактиль не уложить —
столько мне довелось пережить.

Неужели Эгейское море не в счет,

поглотившее солнце при мне,
и лишь двум или трем стихам почет,
уваженье в родной стране?

Неужели слезы в глазах жены

и лучи, что в них отражены,
значат меньше, чем малопонятные сны,
те, что в строки мной сведены?

Я топил лошадей и людей спасал,

ордена получал за то,
а потом на досуге все описал.
Ну и что,
ну и что,
ну и что!

«Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…»