Покуда над стихами плачут...

Перешитое, перелицованное,
уцененное, удешевленное,
второсортное, бракованное,
пережаренное, недопеченное —

я с большим трудом добывал его,

надевал его, обувал его,
ел за завтраком, за обедом,
до победы, после победы.

Я родился ладным и стройным,

с голубым огнем из-под век,
но железной десницей тронул
мои плечи двадцатый век.

Он обул меня в парусиновое,

в ватно-стеганое одел.
Лампой слабою, керосиновой,
осветил, озарил мой удел.

На его бесчисленных курсах,

заменяющих университет,
приучился я к терпкому вкусу
правды, вычитанной из газет.

Мне близки, понятны до точки

популярная красота,
увертюра из радиоточки
и в театре входные места.

Если я из ватника вылез

и костюм завел выходной —
значит, общий уровень вырос
приблизительно вместе со мной.

Не желаю в беде или в счастье,

не хочу ни в еде, ни в труде
забирать сверх положенной части
никогда.
   Никак.
     Нигде.

И когда по уму и по стати

не смогу обогнать весь народ,
не хочу обгонять по зарплате,
вылезать по доходам вперед.

Словно старый консерв из запаса,

запасённый для фронтовиков,
я от всех передряг упасся —
только чуть заржавел с боков.

Вот иду я — сорокалетний,

средний, может быть, —
   нижесредний
по своей, так сказать, красе.
— Кто тут крайний?
— Кто тут последний?
Я желаю стоять, как все.

«Государи должны государить…»

Государи должны государить,
государство должно есть и пить,
и должно, если надо, ударить,
и должно, если надо, убить.

Понимаю, вхожу в положенье,

и хотя я и трижды неправ,
но как личное пораженье
принимаю списки расправ.

«Пристальность пытливую не пряча…»

Пристальность пытливую не пряча,
с диким любопытством посмотрел
на меня
   угрюмый самострел.
Посмотрел, словно решал задачу.

Кто я — дознаватель, офицер?

Что дознаю, как расследую?
Допущу его ходить по свету я
или переправлю под прицел?

Кто я — злейший враг иль первый друг

для него, преступника, отверженца?
То ли девять грамм ему отвешено,
то ли обойдется вдруг?

Говорит какие-то слова

и в глаза мне смотрит,
взгляд мой ловит,
смотрит так, что в сердце ломит
и кружится голова.

Говорю какие-то слова

и гляжу совсем не так, как следует.
Ни к чему мне страшные права:
дознаваться или же расследовать.

«Я судил людей и знаю точно…»