Покушение в Варшаве

– Кто это сказал? – когда Дмитрий Васильевич сердился, его голос бывал даже громовым.

– Ну я сказал, – с дальнего кресла поднялся Федор Толстой по прозвищу Американец[96]. Мужчина грузный, лет под сорок, с разочарованно пустоватым взглядом человека, так и не нашедшего, на что бы потратить свою удаль и угробившего ее в себе, как иные гробят талант.

Катя даже присела, чтобы не попасться ему на глаза. Ибо их считали «черными». Говорили, будто, находясь в плену у туземцев, он хотел продать душу, но одумался. Однако когти дьявола расцарапали ему все тело. Без табака Федор обходиться не мог и теперь вертел в руках трубку с длинным чубуком.

– Надеюсь, вы не собираетесь здесь курить? – осведомился князь. – Татуированный туземец. Нераскаянный дуэлянт. Карточный шулер и цыганский барон будет давать советы, как изменить форму правления.

– А что? – не смутился Толстой. – У многих, кого повезли после 14-го в Сибирь, были те же предложения. Раз мы могли выбрать тогда, можем и сейчас.

– Это форменное безобразие, – сказал князь Дмитрий Васильевич, садясь. – Я отказываюсь слушать. Скажите спасибо, что вы все не арестованы мною.

– Спокойствие! Спокойствие! – как пушка прогремела Марья Алексеевна. – Мы удаляемся от предмета.

– Почему же удаляемся? – картинно пожала плечами Зинаида Волконская. – Многие тогда пострадали. Мой несчастный кузен Серж, его молодая жена… Бестужевы, Муравьевы, Трубецкие.

– Дело не в их проступках, – заявила одна из старых дев Татищевых. – И при Грозном князьям головы рубили. Но на всякий род свой респект. Что же их на одной доске с, прости Господи, Пестелями да поляками Каховскими?

– Закон, мадам, один, – снова попытался вмешаться Голицын, но махнул рукой: мол, не объяснишь.

– Закон один, да люди разные, – сообщила Архарова. – Разного разбора, я хочу сказать. И вот теперь с Грибоедовым, это что такое особое унижение для наших семей – все терпеть?

– А вы что предлагаете? – сорвался кто-то из Глебовых-Стрешневых. – Персов передушить?

– Было бы недурно.

– Давно пора.

– А что из этого выйдет? – Бабушка настояла взять с собой еще и дядю, однорукого генерала Дмитрия Бибикова. Именно он и попытался урезонить дам. На взгляд Кати, все служивые мужчины были несколько напуганы воинственным поведением жен и матушек. Интересно, будь дома граф Петр Толстой, он бы приструнил свою благоверную? Вряд ли. Марья Алексеевна привыкла командовать сначала в семье, а уж потом в остальном городе.

– Выйдет, дамочки, новая война с Персией, – Дмитрию Григорьевичу никто не отказал бы в храбрости. – В тылу у Паскевича. Хорошо ли?

– Да чего уж хуже нынешней с турками? – заявила бабушка Екатерина Александровна, явно разочарованная отпрыском. – Ни славы. Ни трофеев. Год между трех крепостей, как между трех сосен.

Многие ее поддержали.

– А до того с персами, – сообщил Толстой-Американец. – Мы их пощадили. Пашалыки отдали. А как они нам отплатили?

Все почувствовали себя едва ли не обобранными.

– Решать надо, – провозгласила хозяйка дома. – Чем Москва ответит? И на басурманское убийство, – она помедлила, а потом решилась, – и на коронацию у врагов.

Глава 22. Проконсул

Варшава

Подтверждения догадок о персах стоило запросить у человека, знающего тамошние повадки. Авторитетного настолько, что даже государь, несмотря на личную неприязнь, к нему прислушается. Словом, у Ермолова[97]. Опального уже второй год и злого на правительство – сил нет.

Хуже того – лично на императора. И лично на Бенкендорфа. Ибо один ему после событий 14 декабря не верил. А второй это недоверие поддерживал, поскольку сам не верил еще с армейских времен.

Александр Христофорович хрустнул пальцами. Что делать? Идти к государю и просить написать под Орел милостивое письмо? Чтобы проконсул почувствовал: с ним советуются? Что правительство село в лужу, а он говорил…

Никс взовьется выше крыши. Потребует причин такого шага. А причины вот они: просрали собственную миссию. Надобно отвечать и надобно выкручиваться. На его, Бенкендорфа, характер – в отставку. Громыхала Ермолов не у дел? И правильно, что не у дел: в 1826 году сам раздувал войну с персиянами, сам не удержал границу.

Если бы у нас в народе так не любили «несчастненьких», на которых, по уверению попов, «особенное благоволение Божье», благородное общество, давно забывшее о вере, не выворачивало бы эти понятия наизнанку – не нянчилось бы с «друзьями 14-го», не махало бы мокрыми платками вслед их женам. А Ермолов со своими верблюжьими колючками на языке не был бы никому интересен. Ой, доиграются!

Но нет, с ним носятся, и он красуется «незаслуженной» опалой, как новым Георгием! Зла не хватало. Шурка кусал ус, захватывая уголок верхней губы, и ничего не мог придумать. Наконец, решился идти к государю.

Никс, против обыкновенного пребывания в Петербурге, где мог и рыкнуть, и гадостей наговорить, в Польше был, как струна. Натянут до звона. Только бы не порвать.

– Почему я должен написать Ермолову? Зачем? Чтобы узнать то, что и так известно: британцы гадят.