Покушение в Варшаве

– Алексей Петрович ездил туда в посольство. Целый трактат написал – «Журнал путешествия в Персию», в копиях ходит.

– У вас есть?

– Конечно.

– Принесите. Вы думаете, он сможет предугадать дальнейший ход событий, исходя из своего знания о персах?

Бенкендорф поклонился.

– Лучше Паскевича спросить. У него армия.

Ну, два взгляда на один провал не повредят.

– А он не заартачится?

Есть риск.

– Я его наглость и угрозы еще по Парижу помню.

Пора забыть. Жизнь идет дальше. Полезные люди на дороге не валяются.

– Не люблю его, – признался Никс. – Эта двусмысленная позиция в дни мятежа… По мне, либо ты верен, либо нет. А так выходит: хочу быть революционным маршалом с приглядкой к короне. Император Стены[98], как в Риме. Не доверяю.

Не о том надо думать.

– Алексей Петрович если кому не изменит, то только себе, – сообщил Бенкендорф. – В надежде на возвращение во власть он заставит себя замолчать и перестанет ругать правительство. Уже хорошо. Преданность говорунов покупается. Необязательно за деньги.

– То, что покупается, – не преданность, – вздохнул император. – Что можно ему посулить? Много не дам, сразу предупреждаю.

Александр Христофорович помялся.

– Намекните на место в Государственном совете. Он тщеславен и понадеется подняться оттуда.

Государь долго молчал. Потом кивнул и посмотрел на шефа жандармов, как на рвотное.

Бенкендорф ушел. А Никс остался один. «Что они со мной делают? – думал император. – Выворачивают, требуют и требуют». Великим князем был уверен, что тяжело, почти невозможно, сносить чужое иго, заставлять себя делать, что прикажут. Слишком своеволен!

Теперь оказалось трижды тяжело, хотя приказы отдает он сам. Каждый день понуждение. Ломать себя своими руками. Поминутно совершать насилие над собой. Страшная участь!

Хотя бы вот с Ермоловым. Этот человек противен. Притворяется громоподобным гигантом, а сам хитер, как лис. И вечно ставит на две-три карты сразу. Давно проигрался, а все кочевряжится, все доказывает, что третий из царевичей еще тогда, наглым мальчишкой, невзлюбил его, заслуженного генерала, героя, который имел мужество поставить его на место.

Не так?

Совсем не так. Простить Ермолова мудрено. И как человеку, и как императору. В 1815 году в Вертю под Парижем после смотра войск союзников Александр I указал брату на Алексея Петровича, который приглядывал за своими артиллеристами, заложив руку за борт мундира, и проронил: «Уже мнит себя Бонапартом». А потом, заронив в душу семнадцатилетнему, прямому, как мачта, нахрапистому цесаревичу негодование, послал его же передать Ермолову – этому человечищу – высочайший выговор за нерасторопность его батарейных расчетов.

Алексей Петрович смолчал бы, говори сам государь. Но Никс по молодости удержу не знал. На попытку генерала не согласиться рявкнул. И был, как щенок, прижат к месту той силой, что давали опыт и жизнь под ядрами.

– Вы слишком молоды, чтобы кучиться. А я слишком стар, чтобы такое слушать, – проронил Алексей Петрович и отвернулся.

Раздавил лапой и не заметил под одобрительные взгляды своих офицеров. Генералы после войны хотели мериться с императором властью. Влиянием в войсках. Славой. Тянули головы. Казалось: вот-вот, и им уступят, ради них потеснятся, их будут слушать, и они станут решать… Что бы они нарешали – бог весть.

Николай морщился, ходил по кабинету из угла в угол, вспоминал тот день. Он с самым младшим из братьев – Михаилом – пошел обедать в ресторан «Прокоп». Сидел, ел суп, никого не трогал.

Как вдруг ввалился Ермолов со своими присными – уже явно после шампанского, иначе ему бы такая выходка в голову не пришла. Увидел царевичей, а главное – Никса, с которым только что поцапался, – и решил додавить гаденыша, пока голову не поднял.

– Скажите своему брату…

Такого неуважения великий князь стерпеть не мог. Право слово, коленки подогнулись – на него орет не человек, гора. Однако лучше пусть его растерзают, чем он снесет подобный позор для своей семьи.

– Вы нам угрожаете? – Никс поднялся из-за стола и зашипел, как гусь. – Вы забываетесь, ваше высокопревосходительство. Вы говорите о своем государе, которому обязаны присягой…

Нет, в тот раз царевич не стал «кучиться», но высказал все, что накипело, и пристыдил развязных артиллеристов, как следует.

– Вы осмеливаетесь говорить, будто его величество не ценит ни русской славы, ни русской крови. Сегодня день святой памяти Бородинской битвы. Нас с братом вы не упрекаете, ибо видите наше сочувствие. – На столе у великих князей действительно стояло по бокалу. Для них сие было нарушением всех запретов. Но они втихую решились.

– За что же не верите императору? За то, что он не отозвался на слова адъютанта: как хорошо сегодня быть только в кругу соотечественников? Без союзнических прихвостней? Да он спиной стоял, не слышал. Не мог слышать! Он же почти глухой. С юности. Как вам не стыдно!

Никс почувствовал, что его руки сжимаются в кулаки, а из глаз готовы брызнуть слезы.