Пол и секуляризм

Ислам может существовать только как официальная религия; он гибнет, когда он сводится к свободной и индивидуальной религии. Ислам — это не только государственная религия, подобно католицизму во Франции Людовика XVI и до сих пор в Испании; это религия, которая исключает государство… Ислам — самое полное отрицание Европы; ислам — это фанатизм гораздо более худшего толка, чем тот, что был известен в Испании во времена Филиппа II и в Италии во времена Пия V[31].

Томоко Масукава, не ограничиваясь Францией, пишет, что такой взгляд на историю имел ключевое значение для установления «сущностной идентичности Запада» через контраст с его религиозными другими[32].

В ходе XIX столетия ислам <…> сделался еще более чужим. Вместо того, чтобы осуждать ислам как роскошный, высокомерный оплот восточного безбожия, на его царство отныне взирали снисходительно, как на узкое, косное и искаженное, а его главные атрибуты считались обусловленными национальным, расовым и этническим характером арабов, наиболее воинственных и непокорных представителей семитов[33].

Джил Аниджар отмечает, что в этот период «религия — это Восток, имперское царство, которым нужно править и подчинять себе, бомбить, реформировать и цивилизовать»[34]. По его мнению, дискурс о секуляризме всегда включал в себя христианство, противопоставленное исламскому другому. Но даже если так было не везде, важная мысль заключается в том, что у дискурса о секуляризме был антимусульманский аспект, на который можно было опереться — как это недавно и случилось — всякий раз, когда упоминалась эта концепция.

Есть связь между акцентом на гендерном равенстве в сегодняшнем дискурсе секуляризма и его антиисламской позицией, уходящей корнями в эту колониальную историю. Когда имперская власть завоевывала арабские земли, она ссылалась на «варварское» обращение «туземных» мужчин с их женщинами. Более того, она смешивала расу и религию в фигуре арабского мусульманина. Ислам был символом неполноценности арабов точно так же, как христианство — знаком белого превосходства. Так, лорд Кромер, британский агент, после оккупации в 1882 году Египта, писал, что «положение женщин в Египте — роковая помеха для развития мышления и характера, которое сопровождает установление европейской цивилизации»[35]. Цивилизационная миссия оправдывалась как средство повышения статуса арабской/мусульманской женщины, изображавшейся более униженной по сравнению с белой женщиной — даже когда белая женщина не имела гражданских прав или не претендовала на равное обращение по закону. Если ислам преподносился как подавляющая женщин система, то секулярное христианство пропагандировалось как форма отношений между мужчинами и женщинами, основанных на асимметрическом взаимодополнении. Это превосходство западной организации полового различия подтверждалось его противопоставлением Востоку, пребывающему во мраке невежества, который представлялся регионом расовой (и тем самым социальной, политической, экономической) неполноценности — если вообще не постоянной (биологической) неполноценности, регионом, далеко отставшим на пути развития. Для того чтобы объяснить его в категориях выживания сильнейшего, брались на вооружение дарвиновские понятия. Белая кожа ассоциировалась с «нормальными» гендерными системами, темная — с незрелостью и перверсией. Таким образом, гендерное и расовое неравенство служили оправданием друг для друга; они принимались за неоспоримые факты естественной истории^{6}.