Пол и секуляризм

Может считаться общеизвестным, что непосредственное присутствие этих молчаливых напоминаний о смерти, катафалка, часовни, выноса и переноса тел, знание о том, что всего в нескольких шагах от окон жилища, в котором семья спит, ест и проводит часы досуга, производится вскрытие, что там лежат мертвые, может оказывать не иначе как угнетающее воздействие на разум среднего человека, ослабляя … его физическую выносливость, делая его более уязвимым для заразы и болезни[172].

Здесь само признание существования смерти потенциально фатально. Тайное изгнание смерти, заточение ее в «приватное» существование — единственно возможный способ выжить[173]. Арьес отмечает, что начиная с XVII века произошло изменение в концептуализации отношений между сексом и смертью.

Как и сексуальный акт, смерть с этого момента стала все больше пониматься как трансгрессия, которая отрывает человека от его повседневной жизни, от рационального общества, от его монотонной работы ради того, чтобы заставить его пережить пароксизм, погрузить в иррациональный, жестокий и прекрасный мир[174].

Вебер так комментирует утрату религиозных объяснений смерти:

Чем систематичнее становилось размышление о смысле мира, чем рациональнее был этот самый мир в своей внешней организации, тем сублимированнее было осознанное переживание его иррационального содержания[175].

За неимением утешения — сублимация. Сублимация в классическом фрейдовском смысле: конверсия неукротимой тревоги в общественно конструктивные проекты. А. К. Кордела описывает это как «администрирование и управление отношением субъекта к смерти и бессмертию как компенсация за потерю вечности»[176]. Единственная гарантия бессмертия лежит в биологическом воспроизводстве как единственной легитимной цели полового акта, это гарантирование смысла жизни через его отложенную реализацию будущими поколениями. Ли Эдельман называет это «репродуктивным футуризмом» и описывает следующим образом: «Дети обеспечивают наше существование благодаря фантазии о том, что мы будем жить в них»[177]. Андре-Жаном Арно прочитывает Наполеоновский кодекс (1804) в тех же категориях:

Ребенок … фактически остается, по мысли кодекса, собственностью своего отца до самой его смерти. В каком-то смысле кодекс — ответ страху смерти, предоставляющий «средство выживания»[178].

Роберт Най добавляет, что кодекс дает отцу ту же власть над детьми — его биологическим капиталом, — что и над его материальным имуществом. И дети, и имущество — «аспекты одного и того же процесса самосохранения»[179].