Полдень, XXI век, 2011 № 07

К Дынину присоединилась группа товарищей. Писавший зверские, изобиловавшие кровавыми подробностями романы о жестоком маньяке докторе Профессоре автор под псевдонимом Реаниматор, скрывавшим дородную даму бальзаковских лет («Губы Профессора исказились в зловещей усмешке, рука с острыми ногтями метнулась вперед, и глаза Джулианны цвета расплавленного серебра поникли навсегда»). Поборник готической литературы и автор повести «Все черное» с продолжением «Все очень черное» Осирис-Нуна («Он казался посланником ночи: настолько черной была его черная мантия и черные волосы, обрамлявшие белое лицо, на котором выделялись особо черные глаза, сразу вонзившиеся в графа»). Мрачный, измученный вечным похмельем и тремя разводами житель Западной Сибири, написавший скупыми рублеными фразами роман «Хмурое утро-2» под псевдонимом Прекрасный Брунгильд («Николай вздохнул. Встал. Сел. Ополовинил чекушку. Смеркалось»). И, наконец, обладатель редкостной фамилии Пупко-Замухрышко, принципиально не желавший брать себе никаких псевдонимов. Благодаря этому господину виртуальный мир содрогнулся под натиском многотомной приключенческой эпопеи, действие которой охватывало временной период от каменного века до наших дней и содержало в себе исключительное, выдающееся во всех смыслах словосочетание «яд чресл моих».

Полгода Дынин сотоварищи занимались нападками на возмутительного Гелиоса, и творческий процесс объединенных общей неприязнью союзников приостановился. Позабытый Профессор, оставленный посланник ночи, недопитая Николаем чекушка и заброшенные женские прелести напрасно ждали своих создателей. Один лишь целеустремленный Пупко-Замухрышко все свободное от попыток дискредитировать Гелиоса время посвящал продолжению грандиозного труда и уже добрался до времен раннего средневековья.

Гелиос с ними переругивался – вначале рьяно, затем вяло, а под конец и вовсе перестал появляться в Интернете, оставив злопыхателей торжествовать.

Радовался и Дынин. К нему вернулись сон, аппетит и желание творить. В соавторстве с маявшимся в преддверии четвертого развода Прекрасным Брунгильдом он начал новую повесть («В воспоминаниях всплывали крутые бедра Натальи, чарующе облокотившейся спиной об инкрустированное изголовье и улыбаясь голубыми глазами. Ништо! Персиков вздохнул. Привстал. Присел. Светало».)

И тут свершилось страшное.

День начался прекрасно. Был конец удивительно теплого сентября, когда в зелени деревьев появляются первые золотистые мазки кисти верховного художника. Небо было празднично-голубым, и вернувшиеся из недавних отпусков горожане еще не успели впасть в озлобленно-суетливый городской ритм, пребывая в относительном благодушии. Дынин и сам на недельку смотался к тетке в Прибалтику, где много гулял по аккуратным улочкам и любовался сонным сероватым морем. Настроение его было превосходным, цвет лицо посвежел. Начальство отчего-то решило повысить жалованье, в метро улыбнулась симпатичная особа, дома ждала начатая повесть.

Казалось бы, все было хорошо…

Вернувшись домой, вкусив скромный холостяцкий ужин и прихватив с собой бутылочку привезенного из Прибалтики рижского бальзама, Дынин направился к компьютеру, чтобы ознакомиться с электронной почтой. Тут-то его и настигло роковое известие. Оно притаилось среди безобидных рекламных рассылок, роковое письмо от приятеля-соавтора Прекрасного Брунгильда. Тот сообщал, что проклятущий Гелиос опубликовал свою книгу в известном издательстве, в свое время отвергнувшем и Брунгильда и нашего героя. Мало того, роман Гелиоса уже выдвинут на соискание российской Букеровской премии. Надо сказать, на сей раз Брунгильд на эпитеты не поскупился.

Сломленный известием, Дынин некоторое время просто сидел, слепо уставившись в монитор, и даже не услышал голосистой трели чьего-то телефонного звонка.

Оправившись от первого шока, он горько вздохнул. Встал. Сел. Ополовинил бутылку рижского бальзама. Темнело.

Подогретый бальзамом, Дынин накатал Брунгильду длинный эмоциональный ответ. Обруганы были: сам Гелиос, его родственники, знакомые и поклонники, российские издательские дома, российские читатели, не умеющие отличить Божий дар от яичницы, учредители российской Букеровской премии, учредители вообще всех литературных премий и весь мир, катящийся в тартарары, в целом.

После этого он почувствовал себя окончательно выдохшимся и пошел спать, в глубине души надеясь, что назавтра все это окажется кошмарным сном, а история с Букеровской премией и вовсе – белогорячечной фантазией сломленного наконец алкоголем и семейными неурядицами Брунгильда.

Дынин спал, и снился ему сон.

Во сне он стоял на сцене перед многочисленной аудиторией и зачитывал в фонящий микрофон наброски из новой повести. Читал Дынин страстно, немножко завывая на манер торжественной театральной декламации домольеровских времен, сопровождая чтение аффектированными жестами: «Искушения Катерины, направленные на Персикова, были тщетны, так как женские формы не влекли боле его подорванную предательством натуру!

Персиков усмехнулся. Шагнул назад. Вперед. Дождило».